привык среди якутов. Сказал нам, что уйти отсюда невозможно. По долинам рек везде засады. Они охотятся за беглецами, как за куропатками, и расстреливают на месте. После расстрела отрубают кисть руки, чтобы сделать отпечаток пальца, а труп остаётся на месте, его поедают звери или расклёвывают вороны. Сказал, что нам очень повезло, что нас не расстреляли. Здесь не поймают, так в другом месте попадёшься. А если и не поймают, так в тайге сам подохнешь. Или пристрелят якуты. Беглецов здесь разрешено стрелять на месте. Якутам за каждого убитого дают 50 рублей вознаграждения. Только у мертвого надо было отрезать кисть руки или уши и показать их начальнику.

– Куда хотели выйти? – спросил сторож.

– На Олу или Алдан, – ответил я.

– На Алдан дорога вон там, – показал сторож. – Видите большую гору? Алдан в той стороне. До него больше тысячи километров, и всё по горам. – Помолчал немного и сказал: – Недавно нашли трёх мертвых беглецов на этой горе. В них никто не стрелял. Сами погибли.

Сторож ушёл. Пришли солдаты, вывели нас из бани, покормили сухарями и повели на берег реки. Там они связали плот из брёвен, которые штабелями лежали почти у самой воды. Когда плот был готов, нас посадили на него, и мы поплыли вниз по течению. Сначала плыли спокойно. В это время я сказал солдатам: «В лагере очень много невинно осуждённых, потому что судит заочно «тройка» НКВД, а не законный суд».

Они посмотрели друг на друга, ни слова не сказали и друг с другом не разговаривали, как будто в рот воды набрали. Им запрещено разговаривать с заключёнными. Видно, они боялись и друг друга. Вдруг пойдёт один к уполномоченному и расскажет о том, что другой общался с заключенными. Тогда ему не видать рисовой каши с тушёнкой, будет баланду хлебать вместе с нами.

Два раза плот садился на мель и на камни. В одном месте на повороте не удержался, врезался в скалу, и нас выбросило на берег, сам плот развалился. С большим трудом его опять связали. Приходилось заходить в ледяную воду по пояс. Потом поплыли дальше. Прошли больше сотни километров. Но солдаты нам не сказали ни слова.

К вечеру приплыли на место, где охранники жили в засаде рядом с лесопилкой. Нас закрыли в небольшое деревянное помещение, в котором уже сидели трое. Примерно в час ночи всех вывели на улицу. Темно, собаки рычат. Нас осветили фонариками и куда-то повели. Сначала шли по лесу, по бездорожью. Мы спотыкаемся, падаем. Собаки скалятся, рычат, а солдаты торопят. Вышли из леса и подошли к сопке. Появилась луна и облегчила нам путь, хотя кругом бугры, ямы, грязь, вода.

На рассвете мы подошли к своему лагерю. Из него как раз выезжал Гаранин на своём чёрном лимузине.

* * *

Нас закрыли в карцер и продержали ровно сутки. Не давали ни пить, ни есть. На второй день дали по одной солёной рыбе. Рыбу мы съели с потрохами, после чего пить захотелось ещё больше. На наше счастье, пошёл дождь, а потолок в карцере был худой. Сквозь него просачивалась грязная вода, и все, а нас было человек десять, с жадностью подставляли рты.

Вечером второго дня нас перегнали в другой карцер, подальше от лагеря. Это был небольшой деревянный барак, разделённый на две части. Из одной половины днём выводили на работу, а из другой, где мы и сидели, на работу не брали. Там было человек сорок, из них десять – бывшие бандиты и рецидивисты. Было очень тесно, негде было даже присесть. На нарах лежали, играли в карты и спали только уголовники. Нас они к картам не подпускали. А если кто пытался присесть на нары или прилечь, того тут же зверски избивали. Если кто оказывал сопротивление, того окружали, высоко поднимали и бросали на пол или били по печени. Уголовники все здоровые, а мы доходяги, едва живые. Они не знают жалости, сердца у них холодные, как у палачей. Живут они вольготно, нисколько не переживают, не задумываются ни о чём, и ничто их не страшит, чувствуют себя хозяевами. Между собой дружны, но если кто играет нечестно или не уплатит долг, убьют и своего.

Играли возбуждённо, с азартом. Все зорко смотрят на каждую брошенную карту. Одни смеются, другие злятся. Вдруг двое заспорили, вскочили на ноги. Смотрят друг на друга, как затравленные звери, матерятся, в руках ножи, готовы зарезать друг друга. Старший, усатый, сказал: «Хватит!» Тогда только поостыли.

Я сидел на полу рядом с нарами. Двое уголовников зажгли коптилку в углу и стали что-то мастерить. Смотрю украдкой, что они делают. Вижу: штампуют продуктовые талоны. У одного бандита кличка была Чебоксар.

– Слушай, Чебоксар, – спрашиваю его. – Ты не земляк мне?

– А ты откуда?

– Из Чебоксар.

Уголовник улыбнулся.

– Вон как! А как попал сюда?

Я вкратце рассказал, а он рассказал о себе. Учился он в московском университете, нечаянно убил человека. Сначала его обвиняли по статье 58, но дело пересмотрели. Теперь он сидит как уголовник. А родом он действительно из Чебоксар, зовут Николаем.

Утром его вызвали куда-то, вернулся только вечером. Принес хлеб, масло и сахар. Оказывается, он был на работе в поселке, где жили вольнонаемные. Перед отбоем он подсел ко мне, отрезал кусок хлеба.

– Подкрепляйся!

Я, конечно, взял хлеб и поблагодарил Николая.

На следующий день всех осужденных по пятьдесят восьмой статье перевели в штрафной лагерь. Больше своего земляка я не видел.

В штрафном лагере было всего две палатки, а кругом высокая стена с колючей проволокой сверху. По углам, на вышках, стоит днём и ночью охрана. У ворот вахта, рядом с ней медпункт. Охрана и кухня вне лагеря. Кормят только два раза: когда идёшь на работу и когда возвращаешься в лагерь. Кухня – как деревенская баня. Еду выдавали через окошко. Подходили по очереди, строем. Чашек не хватало, а ложек совсем не было. Баланду пили через край, а оставшуюся на дне крупу и гнилую картошку выскребали рукой. Кашу накладывали то в кепку, то прямо в руки. Если кто задерживался, получал черпаком по голове. Не давали отдыхать ни одной минуты. Всё надо было делать быстрее: и работать, и есть. В палатке постели не давали. Голые нары из жердей. Спали не раздеваясь, было холодно. Стояла железная печка, но она почти не грела – дрова не горели, только трещали, а палатка была худая, как решето. Ливень пройдёт, и все мокрые. После ужина, не заходя в лагерь, шли в