– Господи боже мой! – воскликнула потом Клара, обладавшая более живой фантазией. – Мы даже подумали, а вдруг это новая Шарлотта Корде?

Так они сами рассказывали Софье, когда уже подружились с ней.

А Элиза добавила с сухим смешком:

– К счастью, наш брат не принимал ванну. И мы все равно не сумели бы его защитить, потому что запутались бы в этих бесконечных шарфах, которые тогда вязали.

Они вязали шарфы для солдат на фронте. Шел 1870 год, и, значит, это было еще до того, как Софья и Владимир отправились в Париж заниматься наукой. Они жили тогда в другом измерении, где-то в далеком прошлом или вовсе за пределами Вселенной, и не обращали внимания на то, что в ней происходило, так что даже о войне вряд ли слышали.

Вейерштрасс не лучше своих сестер был способен угадать возраст Софьи или цель ее визита. Потом он рассказывал, что принял ее за гувернантку, пришедшую взять у него рекомендацию, чтобы добавить в число своих знаний и умений математику. Он хотел отругать горничную и сестер за то, что ее пустили. Однако человек он был добрый и воспитанный и потому не прогнал ее, а объяснил, что берет только тех аспирантов, у которых уже есть диплом, а сейчас у него такое количество учеников, что с новыми ему не справиться. Но она все равно не уходила и продолжала стоять перед ним в этой своей смешной, закрывающей лицо шляпе, вцепившись обеими руками в шаль, – и тогда он вспомнил один метод, или, лучше сказать, трюк, к которому прибегал пару раз и раньше, чтобы поставить на место негодного студента.

– Все, что я могу для вас сделать, – объявил он, – это дать вам несколько задач и попросить решить их в течение недели. Если вы выполните задание удовлетворительно, мы вернемся к этому разговору.

За неделю он совсем о ней забыл. Разумеется, она не должна была больше появиться. И когда Софья снова вошла в кабинет, он ее не узнал: возможно, потому, что она сняла плащ, ранее скрывавший ее тоненькую фигуру. Она чувствовала себя смелее – или просто погода переменилась. Шляпу профессор совсем не помнил – ее запомнили сестрицы, да и вообще он был не очень приметлив по части дамских аксессуаров. Но когда Софья достала из сумочки листки и положила на стол, он понял, кто это такая, вздохнул и надел на нос очки.

Каково же было его изумление, – это он тоже сам ей рассказывал позднее, – каково же было его изумление, когда он увидел, что не только все задачи решены, но некоторые из них решены совершенно оригинальным способом. Однако Вейерштрасс заподозрил, что она принесла ему решения, выполненные кем-то другим – братом или любовником, который скрывается за границей по политическим причинам.

– Будьте добры, присядьте, – сказал он, – и потрудитесь объяснить мне эти решения. Последовательно, шаг за шагом.

Она начала говорить, наклонившись вперед, и широкополая шляпа сползла ей на глаза. Тогда она ее сняла и положила прямо на пол. Показались кудри, ясные глаза, стало видно, какая она юная и как сильно, до дрожи в пальцах, волнуется.

– Да, – кивал он. – Да… Да… Да…

Произносил это «да» задумчиво, стараясь скрыть свое замешательство, особенно когда она объясняла совершенно блестящие решения, по методу ничуть не походившие на его собственные.

В такое замешательство она приводила его потом много лет. Она была такая хрупкая, такая молодая – и в то же время такая энергичная. Вейерштрассу хотелось успокоить эту девушку, быть с ней поласковее и научить справляться с ослепительными фейерверками, которые производил ее мозг.

Всю свою жизнь – ему было трудно в этом признаться, поскольку он не любил громких слов и подозрительно относился к энтузиастам, – всю свою жизнь он ждал именно такого ученика. Того, кто бросит ему вызов, кто будет не просто следовать за ним по пятам, но сам вырвется вперед. Он никогда не высказывал того, во что втайне верил: что математику высшего класса нужна интуиция, вспышка молнии, которая вдруг осветит все вокруг. При всей строгости и дотошности такой математик должен быть еще и поэтом в душе.

Когда он наконец решился высказать эти мысли Софье, то добавил, что есть такие, кого возмущает само слово «поэзия» в применении к математике. А есть и те, кто с радостью принимает прозвище поэта, только чтобы оправдать путаницу, вялость и неразбериху в собственных мыслях.

Как она и ожидала, снег за окнами поезда, продвигавшегося на восток, шел все гуще и гуще. Поезд был второклассный, совсем спартанский по сравнению с тем, которым она ехала из Канн. Вагона-ресторана здесь не полагалось, а на тележке лежали только холодные бутерброды с острой колбасой или сыром. Софья купила бутерброд с сыром размером с половину сапога. Сначала она думала, что съесть его полностью невозможно, но со временем все-таки доела. Потом открыла томик Гейне, чтобы он помог ей вызвать на поверхность сознания полузабытый немецкий язык.

Каждый раз, когда она отрывала глаза от книги и смотрела в окно, ей казалось, что снег валит еще гуще, чем прежде, а иногда – что поезд тащится совсем медленно, почти стоит на месте. При такой езде дай бог добраться до Берлина к полуночи. Софья пожалела, что дала себя уговорить не останавливаться в отеле и согласилась переночевать в доме на Потсдамерштрассе.

«Наш бедный Карл будет так счастлив, если Вы проведете хотя бы одну ночь под нашей крышей. Он считает, что Вы так и остались той маленькой девочкой, которая когда-то постучалась к нам, хотя при этом воздает должное Вашим достижениям и гордится Вашими успехами».

И действительно, когда она позвонила к ним в дверь, было уже за полночь. Открыла Клара, в халате; служанку она отправила спать. Софье было сообщено шепотом, что братец проснулся, услышав шум экипажа на улице, однако Элиза поднялась к нему, чтобы успокоить и заверить, что он встретится с Софией уже утром.

Слово «успокоить» резануло слух. Письма сестер выдавали только легкую усталость, не больше. А сам профессор не писал ничего о себе: в его посланиях речь шла только о Пуанкаре и его, Вейерштрасса, долге перед математикой: объяснить суть проблемы шведскому королю.

Но теперь, услышав, как дрогнул голос старушки при упоминании «братца», вдохнув до боли знакомый, когда-то вселявший надежду, но теперь немного застоявшийся и даже печальный запах этого дома, Софья почувствовала, что принятый прежде между ними в разговоре иронический тон сейчас был бы неуместен. Поняла, что ее приход вносит сюда не только свежий воздух, но и атмосферу успеха, энергию, которую она сама в себе не замечает, но которая может показаться здешним обитателям тревожной. Софья привыкла, что ее встречают в этом доме объятиями и бурными выражениями радости (что всегда удивляло в сестрах – как они могли, соблюдая все положенные приличия, оставаться такими жизнерадостными?). Клара действительно обняла гостью, но в старческих глазах стояли слезы, а руки дрожали.

Тем не менее в отведенной Софье комнате ее ждал кувшин с теплой водой, а на ночном столике – хлеб и масло.

Раздеваясь, она слышала тихий, но оживленный разговор за стеной. Должно быть, сестры обсуждали, как чувствует себя брат или что они не закрыли хлеб и масло в комнате Софьи крышкой и Клара заметила это только, когда провожала гостью.