Наследники самых первых кондарцев, жившие в Прибрежном конце, до последней возможности цеплялись за родовые гнёзда. Позор – передать здешнюю усадьбу в новые руки, переселяясь по бедности куда-нибудь на Серёдку либо вовсе в Калиновый Куст… Сколько срама и слёз видела улица Оборванной Верёвки, когда уходили по ней некогда могущественные семейства, провожаемые улюлюканьем голытьбы, охочей любоваться несчастьем бывших господ!…

А в хоромы за крепкими заборами вселялись новые люди, бывало, те самые, на кого прежде в этих дворах спускали собак.

Рассказывали, однако, что пятьдесят лет назад, когда настала пора менять хозяев дому за забором с медными шишечками, не было ни пререканий, ни взаимных обид, ни долгого усердного торга. Не было и алчных улюлюканий бедноты, норовящей ухватить что-нибудь с воза. И никакой в том великой загадки, если знать, КТО пришёл к владетелям дома и предложил им щедрую плату.

Сонмор. Вот кто. Совсем молодой тогда Сонмор.

Он и теперь жил под когда-то приглянувшимся кровом, только в последние годы постепенно отходил от дел, всё больше передавая своё ночное правление наследнику и сыну – Кей-Сонмору, сиречь Младшему. Тот, кудрявый бородач двадцати семи зим от роду, уже многим распоряжался самостоятельно. Но в значительных и важных делах по-прежнему спрашивал совета и позволения у отца.

Городская стража на улицу Оборванной Верёвки заглядывала нечасто. Что ей, страже, делать в тихом уголке, населённом почтенными обывателями?… Особенно если учесть, что у иного из этих почтенных своё домашнее войско было – куда там городскому. Покраж и разбоя здесь отродясь не случалось, а драки, по пьяному делу затеваемые приезжими мореходами, Сонморовы плечистые молодцы пресекали быстро и беспощадно.

Поэтому, наверное, одинокий пешеход, пробиравшийся по улице, шагал вперёд без малейшего страха. Хотя именно таким, как он, вроде следовало бы шарахаться от каждого встречного. Это был маленький кривобокий горбун, близоруко щурившийся в потёмках. Он опирался на палку, и палка служила ему не украшением и не оружием – опорой для ходьбы. Одежда же у беззащитного калеки была очень добротная, а свадебное кольцо на левой руке, если поднести его к свету, удивляло дорогой и тонкой работой… В общем, только очень ленивый или очень богобоязненный проходимец не остановил бы его в тёмном заулке. А вот шёл себе, причём с таким видом, будто отродясь не привык вздрагивать, услыхав шаги за спиной. Даже улыбался время от времени, словно вспоминая о чём-то очень хорошем.

Когда он подошёл к калитке Сонморова жилища, ему не понадобилось стучать. Дюжий бритоголовый верзила, стерёгший с той стороны, издали рассмотрел позднего гостя и отодвинул засов, распахивая калитку:

– Входи, мастер Улойхо, да согреет тебя Священный Огонь!

– И тебя, добрый друг мой, да не обойдёт Он теплом, – отозвался горбун. Страж ворот держал в руке масляную лампу, и любопытный наблюдатель мог рассмотреть, что лицо у вошедшего было совсем молодое. И очень красивое, хотя немного болезненное.

На тихий свист верзилы со стороны дома вприпрыжку подоспела кудрявая девочка. Увидев мастера Улойхо, она радостно поклонилась ему, потом взяла под руку и повела по дорожке. Крыльцо в доме было высокое, но наверху играли в кости ещё два молодца не меньше того, что сторожил у калитки. Они живо спустились навстречу, со смехом и прибаутками схватили горбуна под локти и мигом вознесли наверх. Маленький мастер благодарил, улыбаясь застенчиво и смущённо. Дружеская забота крепких и сильных людей всегда заставляла его лишний раз вспоминать о собственных врождённых увечьях. Но отказывать парням в святом праве помощи слабому он тоже не мог.

Караульщики не побежали сообщать хозяевам дома о неожиданном госте. Просто отворили дверь и впустили Улойхо вовнутрь. Так впускают только своего человека, друга, давно и прочно натоптавшего тропку в дом.

Кей-Сонмор сидел за поздней вечерей с несколькими доверенными людьми.

– Здравствуй, Лута, – обратился к нему горбун, назвав Младшего домашним именем, что позволялось, конечно, только родне и близким приятелям. Кей-Сонмор проворчал что-то с набитым ртом (только что надкусил свежую булочку с вложенным в мякиш куском жареной курицы, даже запить не успел) и гостеприимно похлопал ладонью по крашеному войлоку рядом с собой. Под кровом Сонмора строго блюли старинный домострой, уже, к прискорбию, отживавший почти всюду: не уподобляться развратным чужеземцам, но, согласно завету кочевых пращуров, не держать ни кресел, ни скамей, ни столов, ведя всю домашнюю жизнь на полу. Улойхо поджал ноги и со вздохом наслаждения откинулся назад, давая отдых спине. Он прошёл по улице целых пятьсот шагов. Для него это было большим расстоянием. Один из доверенных немедля подгрёб ему целый ворох пёстрых подушек.

Кей-Сонмор наконец справился с булочкой, всосав в рот перо зелёного лука, торчавшее между губами, и буркнул:

– Угощайся, пока не остыло.

– Да я… – смутился горбун. – Я же, сам знаешь, так поздно не ем. А то завтра живот болеть будет.

Лута хмыкнул. Дескать, что с тебя взять, всегда был неженкой, неженкой и остался! Сам он взял новую булочку и привычно располосовал её надвое, не забыв попотчевать крошкой очажный огонь. Вложил внутрь, разнообразия ради, ломоть копчёного сала, щедро добавил луку и полил всё вместе красным огненным соусом из глиняного горшочка. С первого раза откусил почти половину – и мощные челюсти взялись деловито молоть. Одно удовольствие посмотреть, как ест человек, наделённый несокрушимым здоровьем!

– А ты хлебни с нами, чтоб не болело, – сказал доверенный, разливая в пузатые кружки нардарское виноградное вино. При дневном свете вино казалось зеленоватым, но свет очага зажигал в нём красные и золотые огни.

– Так ведь вам меня, если хлебну, на руках домой придётся нести, – кротко улыбнулся Улойхо. – Я же не вы.

Лута захохотал. Он с удовольствием подтрунивал над телесной немочью друга, не боясь ранить его гордость. Другой доверенный вскочил на ноги и вышел, не дожидаясь распоряжения. Вскоре он вернулся с чашкой свежей сметаны и несколькими яйцами всмятку. Улойхо поблагодарил и взялся за угощение. Ел он медленно, опрятно и чинно. Совсем не так, как Младший Сонмор.

– А у меня просьба к тебе, побратим, – сказал он, когда с вечерей было покончено. – Не мог бы кто-нибудь из твоих боевых молодцов… ну… пожить, что ли, некоторое время у меня в доме?…

Кей-Сонмор повернулся к нему не то что лицом – всеми плечами. Движение вышло грозным и по-звериному гибким, не заподозришь, что пил вино, да и сильного тела не отягощало ни капли лишнего жира.

– Обидел кто? – спросил он вроде спокойно. Но никому из кондарцев и жителей ближней округи не захотелось бы, чтобы Улойхо, отвечая, произнёс его имя.

– Да что ты, что ты, – улыбаясь, замахал руками горбун. – Никто не обидел. Тут просто… Виону, ты понимаешь, страхи замучили. Как родила, так все разговоры – придут да убьют. Вот я и подумал… Выручишь, побратим?

Когда-то давно семилетнему сыну всесильного Сонмора случилось вступиться на улице за своего ровесника, увечного сироту. И такой гордостью наполнили его благодарные слёзы беспомощного малыша (да ещё и помноженные на отцовскую похвалу), так понравилось чувствовать себя лютым защитником слабого, что наследник Ночного Кониса тут же и объявил сверстникам: кто, мол, не так взглянет на его брата, тот пускай сразу себе могилу копает. «Смотри, не разбрасывайся побратимством», – заметил ему отец. «А я и не разбрасываюсь», – упрямо ответил сын. С тех пор прошло двадцать зим, один из названных братьев готовился воспринять огромную власть, другой нажил достаток трудом и искусством, сделался прославленным ювелиром. Дружили они, однако, совершенно по-прежнему.