Потом все же приписала:

И получила ответ:

Ага, небольшая интоксикация, читай отравление. Федерике не хочется писать неправду, она пишет полуправду. Все же выдохлась моя Старшая подруга. Устала от жизни. Не мудрено к этому возрасту. Кроме того, что заели болезни, живет она одна, сама должна себя обслуживать. А вот психологически она к одиночеству привыкла, и ее оно не тяготит, как тяготило бы, скажем, меня. Я бы одна не смогла. Но для нее – это возможность жить, как она хочет, ни к кому не подстраиваясь. Жить – и умереть. Старшая подруга росла в Советской стране, свои коммунистические воззрения со временем изжила, а в Бога так и не поверила.

Он ее жизнью не распоряжается. Она хочет сама распоряжаться своей жизнью. И смертью.

Уже давно я от нее слышала, что, если жить становится невтерпеж, то «есть способ». Самый обычный – женский, наглотаться таблеток и уже не открывать глаз. Так сделала ее эксцентричная подруга, бывшая музой Маяковского.

Об этой сверхъестественной женщине я написала большую статью еще в то время, когда ее имя было забрызгано грязью и каждый норовил сказать о ней какую-нибудь гадость. Я написала статью, ободренная моей Старшей подругой, она меня благословила. А потом благословила написать о Музыканте, которого высоко ценила, – с ним и его писаниями никак не могли примириться на родине. Помню ее слова: «Пиши, Кира, нужно чтобы среди этого собачьего лая прозвучало хоть одно человеческое слово».

Господи, спасибо тебе, что она жива!

Вздохнув, открываю страницу с начатой рецензией на дурацкую книгу-альбом, но тут же ее закрываю. Не могу сейчас об этом. Не могу.

А о чем могу?

* * *

Первый раз мы посетили Грузию с сестрой, и было это еще в ранние студенческие годы. Тогда существовал туристический автобусный маршрут, пролегавший через несколько грузинских городов и старинных монастырей.

Тогда мы впервые увидели древнюю Мцхету, с ее величавым собором Двенадцати апостолов, Светицховели, что означает по-грузински «животворящий столп». По преданию, в его основании лежал Хитон Господень, принесенный из Иерусалима одним еврейским раввином. Там же, вместе с Хитоном, покоилась молодая сестра раввина, Сидония, при виде святыни испустившая дух и так и не выпустившая ее из своих рук. На ее могиле возрос животворящий столп – могучий, источающий елей кедр. Вокруг него и выстроили храм.

От того первого посещения осталось в памяти несколько сцен. Мы с Лерой (Лера – моя сестра) идем по тропинке и внезапно останавливаемся. На пути ручей, бурный, звенящий, видно, бегущий с гор. Через него перекинут мостик – тоненькая жердочка. Ни Лера, ни я пройти по этому утлому мосточку ни за что не решимся. Остановились, уже думаем повернуть назад.

Как вдруг откуда-то, мы даже не понимаем откуда, выходит пожилая женщина в черном, с нею небольшая девочка-подросток. Они делают нам какие-то знаки, машут приветственно и что-то кричат по-грузински. Мы показываем, что не понимаем. Потом пожилая и юная приносят откуда-то каждая по длинной доске. Девочка, поставив ногу на хилый мостик, кладет с ним рядом сначала свою доску, а потом бабушкину. Но доски не держатся там, где их положили; течение их относит, и они уходят в свободное плаванье. Спасибо милым грузинкам за желание помочь. Они на той стороне, мы на этой – машем друг другу и кричим на двух языках что-то хорошее, ободряющее и дружеское.

И еще одна сценка.

Идем с сестрой по улице Мцхеты, две похожие черноволосые девушки, разговариваем по-русски с узнаваемым московским аканьем. Догоняем маленькую старушку с корзинкой в руке, в корзинке чудесные спелые сливы.

– Простите, ваши сливы не на продажу?

Старушка смотрит на нас, прищурившись.

– Я, красавицы, вам их так отдам.

– Нет, мы за так не хотим, мы бы купили.

– Тогда пойдемте, я здесь живу недалеко, покажу вам кое-что.

Мы идем до старушкиного крошечного домика. По дороге она рассказывает о себе, что она вовсе даже не грузинка, а еврейка, одна из немногих оставшихся в городе. Евреи, по ее словам, жили во Мцхете еще со времен разрушения Первого Храма и вавилонского пленения. С виду однако ее легко принять за грузинку, как впрочем и нас с сестрой. Интересно, признала ли она в нас своих? Она смотрит на нас хитроватым проницательным взглядом, предупреждает: «Слива в этом году уродилась как никогда, только это опасный сорт. От этих сладких вкусных слив сразу побежишь в одно местечко, хватит двух трех – и готово». А показать ей было что: стены ее бедного, похожего на украинскую мазанку жилища сплошь были покрыты картинами, поражающими своим ярким насыщенным колоритом, словно это были не картины, а цветные восточные ковры. Были они написаны масляными красками в духе наивного искусства и веселили глаз и душу. Мы спросили, чьи это картины, оказалось, – ее. Увы, имени безвестной художницы я не запомнила. А сливы она отдала нам за так, наотрез отказавшись брать деньги.

* * *

Сижу за компьютером в какой-то полудреме, все что-то грезится, вспоминается, разматывается…

Может быть, впечатления, полученные в древней Мцхете, натолкнули меня на мою тему, когда я начала думать о диссертации? Грузинская и армянская поэзия в какой-то степени сублимировали для меня всякую «другую», отличную от русской поэзию. В этот круг входила и поэзия еврейская. Но брать для научной работы «еврейскую тематику» было нельзя, а грузинскую и армянскую – можно. И я взяла их с радостью, предвкушая открытия, и они не задержались. Как же было интересно читать поэму Шота Руставели в различных русских переводах, какая она оказалась удивительная по красоте и мыслям, как созвучны были ее идеи единства и дружбы людей из разных стран моему интернациональному настрою!

Была эта поэма, написанная гениальным поэтом в XII веке, отчасти восточной по своему сюжету. Сам автор говорит о ней во вступлении (цитирую в переводе Николая Заболоцкого): «Эта повесть, из Ирана занесенная давно…».

Действительно, основа сюжета просматривается в легендах об арабо-персидских «меджнунах», влюбленных безумцах, теряющих рассудок как в присутствии любимой, так и вдалеке от нее. Но в той же строфе Руставели продолжает: «Спеть ее грузинским складом было мне лишь суждено». Поэма несет явный грузинский отпечаток. Мне приходит в голову одна «обратная аналогия». Когда мой оппонент Тамара Георгиевна приезжала в Москву, я приглашала ее к себе, и мы с сестрой, бывало, для нее пели.

Как-то мы затянули одну так называемую «грузинскую песню» с залихватским восточным припевом.

Тамара Георгиевна поморщилась, покачала головой.

– Это не грузинская песня, азербайджанская.

– Но почему, в ней поется про Тбилиси!

– Ну и что, эту песню сочинил не грузин, в ней другая гармония.