Чтобы хоть как-то загладить неловкость, Бой время от времени зазывал меня в свой клуб. Теперь мой старый школьный товарищ стал совсем уж важной персоной, и не только в деловом, но и в общественном плане — он занимался многими филантропическими проектами и даже несколькими артистическими (они как раз входили в моду).

Я чувствовал, что все это Бою не по душе. Он ненавидел само понятие «комитет», но был вынужден заседать в одних, возглавлять другие. Он ненавидел бестолковщину, но демократия неизбежно связана с некоторым количеством бестолковщины, и это приходилось терпеть. Он ненавидел неудачников, но с кем же работать благотворительно, если не с неудачниками? Бой все еще был красив, все еще умел заворожить людей, но когда он позволял себе расслабиться — как, например, со мной, — в нем чувствовалось разочарование и даже ожесточение. Он заразился от Денизы так называемым рационализмом и переживал эту болезнь в довольно острой форме. Мой капитальный труд по психологии мифа и легенды вызвал уйму отзывов и рецензий. По всей видимости, Бой прочитал что-то из этой печатной продукции и сделал свои выводы; при нашей ближайшей встрече (это было в клубе «Йорк») он накинулся на меня с обвинениями в интеллектуальной банальности и пособничестве распространению суеверий.

Книгу Бой не читал, и я дал ему довольно резкую отповедь. Бой немного сбавил тон и сказал, что не переваривает подобную литературу, потому что он атеист (надо понимать, это он так передо мной извинился).

— Мало удивительного, — сказал я. — Ты создал Бога по своему образу и подобию, а когда выяснилось, что Он не слишком высокого качества, ты его упразднил. Весьма банальная форма психологического самоубийства.

Я всего лишь хотел ответить ударом на удар, но Бой тут же рассыпался на куски.

— Не шпыняй меня, Данни, — взмолился он, — мне и так совсем паршиво. Я добился почти всего, чего хотел добиться, и все считают, что я на гребне успеха. Ну и, конечно же, Дениза, так что теперь есть кому поддерживать меня в форме, это очень удачно — потрясающе удачно, я каждую секунду это чувствую. Но иногда мне хочется взять вот так, сесть в машину и уехать куда глаза глядят от всей этой хреновины.

— Чисто мифологическое желание, — сказал я. — Я избавлю тебя от труда листать мою книгу и выяснять, что это значит; ты хочешь уйти в забвение при всех доспехах и оружии, на манер короля Артура, только современная медицина слишком хитра, чтобы позволить тебе такое. Тебе, Бой, придется стареть, придется испытать на собственной шкуре, что такое возраст и каково это быть стариком. Один мой давний друг говорил мне как-то, что ему нужен Бог, который научит его стареть. Думаю, он нашел, что хотел. То же придется сделать и тебе, или так и будешь все время мучиться. Тем, кого боги не любят, они даруют вечную молодость.

— Это самая бредовая пораженческая чушь, какую я слыхал в жизни, — сказал Бой, глядя на меня почти с ненавистью, однако к тому времени, когда мы допили кофе, он уже был само добродушие.

Я обошелся с Боем довольно грубо, и все же что-то в нем меня беспокоило. В детстве его отличали хвастливость, агрессивность и полное неумение достойно проигрывать. С возрастом он научился довольно умело маскировать эти свои особенности, и если не знать его так, как я, могло показаться, что он их совсем переборол. Но я никогда не верил, чтобы черты характера, сильно проявлявшиеся в детстве, могли куда-то пропасть — они либо уходят вглубь, либо трансформируются во что-то другое, но никак не исчезают; сплошь и рядом бывает, что, когда жизнь клонится к закату, они появляются вновь, во всем своем прежнем великолепии, и именно сюда, а не к старческому слабоумию наилучшим образом применимо расхожее выражение «впасть в детство». Я видел это по себе — моя былая склонность «отмачивать пенки», слишком резкие и болезненные, чтобы их можно было оправдать потребностью в самозащите, вернулась на шестом десятке. Я был когда-то язвительным мальчишкой и превращался теперь в язвительного старикашку. Бой же с возрастом все меньше скрывал свое острое желание распоряжаться всеми и всем; когда же карта выпадала не в его пользу, он становился злым и раздражительным.

Чуть не с самого детства каждый из нас старательно маскировал свою истинную сущность, но теперь эта маскировка износилась до дыр.

Миссис Демпстер умерла примерно через год после свадьбы Боя с Денизой. Это стало для меня полной неожиданностью — я настолько верил популярной легенде о долгожительстве сумасшедших, что даже оговорил в своем завещании ее интересы на случай, если умру раньше. Как это ни удивительно, на здоровье миссис Демпстер совсем не повлияли тяготы долгого пребывания в казенном сумасшедшем доме, а в загородной больнице она сразу посвежела и повеселела; думаю, ее сломало не что иное, как мои дурацкие разговоры про Пола. После этой благонамеренной глупости миссис Демпстер так и не вернулась к состоянию легкого мирного помешательства. Можно было удерживать ее от буйства при помощи лекарств, но я в полном своем невежестве не знал этих лекарств и не доверял им; мне не нравилось, что людей глушат химией, вынуждая их к беззлобности и спокойствию, и я просил избавить по возможности миссис Демпстер от такого унижения. Это делало обращение с ней еще более трудным и стоило мне немалых дополнительных расходов. В результате миссис Демпстер проводила часть своего времени в припадках дикой ярости, изливаемой на меня, а другую, много большую, в безысходном отчаянии.

И это быстро ее изнуряло. Я не мог разговаривать с миссис Демпстер, но иногда смотрел на нее через дверной глазок; с каждым месяцем она худела, слабела, становилась все более не похожей на себя прежнюю. У нее появились болезни: диабет, почечная недостаточность, какое-то сердечное недомогание, но все это в слабой, зачаточной форме; врачи бодро меня заверяли, что с миссис Демпстер ничего серьезного, что все под контролем, что уж на десять лет ее всяко хватит, а скорее и на много, много больше. Но я-то так не думал, у нас в Дептфорде быстро подмечали, если кто-нибудь «исходил на нет», и я видел, что именно это происходит с миссис Демпстер.

И все равно для меня было полной неожиданностью, когда позвонили из больницы и сказали, что у нее тяжелый сердечный приступ и что он может через несколько часов повториться. Я плохо понимал, что такое жизнь без миссис Демпстер, и при всей своей дептфордской умудренности воспринимал это «исходит на нет» несколько абстрактно, не задумывался всерьез, что и вправду могу ее лишиться. У меня так схватило сердце, что впору было бояться за самого себя, однако я примчался в больницу уже через несколько часов после звонка — фантастически быстро, если учесть, как далеко было ехать.

Миссис Демпстер лежала в изоляторе без сознания. Прогнозы были самые неутешительные, она могла умереть с часу на час, и я остался в больнице ждать. Но часа через два пришла сестра и сказала, что миссис Демпстер хочет меня видеть. Я колебался, потому что последние годы один уже мой вид приносил ей невыразимые страдания, однако сестра заверила меня, что бояться нечего, и я вошел в палату.

Миссис Демпстер выглядела очень плохо, совсем бледная и осунувшаяся, но когда я взял ее за руку, она открыла глаза; она смотрела на меня несколько минут и только затем заговорила — заговорила медленно, невнятно и еле слышно: