Или друг за другом.

Сиобхан Тернер продолжила:

— Знаете, мне всегда это казалось странным. Такая большая компания — и такая лаборатория.

Понимая, что миссис Тернер может в любой момент сообразить, что это не имеет отношения к гибели ее мужа, Беверли все равно была вынуждена гнуть свою линию, надеясь, что все обойдется:

— И чем он там занимался?

Она покачала головой:

— Об этом он не рассказывал. — Сиобхан улыбнулась своим воспоминаниям. — Сказал лишь как-то, что это нечто связанное с обороной… Я вас умоляю! Он был всего-навсего вирусологом!

«Всего-навсего?» Как будто вирусолог, профессор медицины — это какой-то подметальщик-неудачник.

Но произнесла это Сиобхан с теплым чувством.

— Тогда почему он не мог рассказать о «Пел-Эбштейн»?

— Сама не знаю! Обычно он любил поговорить о своей работе, хлебом не корми. Иногда по ночам заговаривал меня до полусмерти, хотя я не понимала и половины того, что он рассказывал.

Сиобхан отхлебнула из стакана, и на ее глазах выступили слезы. Закурив очередную сигарету, она глубоко затянулась.

— Он не рассказывал, кто еще работал в той лаборатории?

Только теперь миссис Тернер заметила, что вопросы инспектора выглядят, мягко говоря, несколько странно. Однако она постаралась ничем этого не показывать и лишь слегка сдвинула брови:

— Что-то говорил.

— У него сохранились какие-нибудь заметки того времени? Научные записки или еще какие-то бумаги?

Этот вопрос Уортон заставил Сиобхан насторожиться:

— Но какое это отношение имеет к его смерти?

Беверли сочла разумным уклониться от прямого ответа.

— Вы сказали, что он занимался какими-то работами, которые могли быть секретными. Думаю, стоило бы это проверить.

— Зачем? Что вы хотите этим сказать?

Чувствуя, что подозрения Сиобхан начинают воздвигать между ними стену недоверия, Беверли позволила себе слегка приоткрыть перед миссис Тернер завесу тайны:

— Миллисент умерла от рака. После гибели вашего мужа у него также обнаружили рак на ранней стадии. Я хочу убедиться, что пожар в лаборатории не стал причиной рака мисс Суит и мистера Тернера.

Вдова профессора некоторое время широко раскрытыми глазами смотрела на Беверли, потом резко передернула плечами.

— Его бумаги находятся в кабинете. Я к ним не притрагивалась.

— Могу я посмотреть?

— Почему нет?

Кабинет профессора Тернера находился на первом этаже и представлял собой небольших размеров аккуратную комнату.

— Старые бумаги он хранил вон в тех папках. — Сиобхан указала на полку над письменным столом.

Папок оказалось шесть, все они были старыми, запылившимися, пожелтевшими и местами порванными.

Уже в прихожей Беверли обернулась и коротко произнесла:

— Спасибо.

И тут впервые за все время их разговора это слово, представлявшее собой лишь дань вежливости, пробило броню, которой после смерти мужа окружила себя Сиобхан. Миссис Тернер сникла и, в один миг забыв о роли радушной хозяйки, стала тем, кем была на самом деле, — одинокой, всеми покинутой несчастной женщиной.

— О боже, — прошептала она. Сигарета, которую она, казалось, никогда не выпускала из рук, упала на пол. Провожая Беверли, Сиобхан смогла вымолвить только: — Прошу вас, я очень устала…

Из дверного проема на Беверли смотрела стареющая одинокая женщина, в глазах которой застыли слезы. Отвернувшись, Беверли зашагала прочь от дома, прижимая к груди шесть тяжелых картонных папок. Впереди ее ждала бессонная ночь. Вот только приблизит ли ее эта ночь к разгадке?

Вот уже несколько дней Хартман безуспешно пытался разобраться в собственных чувствах. Напрасно он уговаривал себя, что самое страшное позади, что наконец-то перед ним — впервые со дня появления в его жизни Розенталя — забрезжила пусть слабая, но все же надежда. Надежда, что все как-нибудь устроится и образуется. Приняв совет Айзенменгера как руководство к действию, он привел образцы тканей Миллисент Суит в надлежащий порядок, написал коронеру письмо с кучей извинений за «случайную ошибку», и теперь ему казалось, что у него есть все основания для оптимизма. Правда, Патриция Боумен, узнав о случившемся, провела с Хартманом долгую и весьма неприятную для него беседу, а после телефонного разговора с коронером у него защемило анальный сфинктер, но теперь, думал он, худшее позади. Главное, что коронер принял решение не проводить слушания по делу о смерти Миллисент Суит и, стало быть, имя Хартмана не станут трепать публично. К счастью, ему удалось убедить Каупера, что смерть девушки в любом случае была вызвана естественными причинами, а что до его ошибки в диагнозе, то от этого не застрахован ни один врач.

Однако одного самоубеждения Хартману было мало.

Что если узнает Розенталь?

В глубине души Хартмана прочно засел страх перед этим человеком, который, как ему казалось, был способен на все. А что если он и вправду все узнает? Достаточно будет одной неосторожной фразы или, возможно, еще одной взятки, еще одного шантажа. Хартман ни минуты не сомневался, что, стоит Розенталю получить о нем полную информацию, и он исполнит свою угрозу.

И если даже Розенталь не узнает о его действиях сам, все равно остается Айзенменгер. Этот человек как будто заранее знал, что смерть Миллисент носит чрезвычайно странный характер, и, судя по всему, он ни перед чем не остановится, чтобы докопаться до правды. Если он выяснит, что смерть эта не только странная, но и неестественная, ничто не помешает правде всплыть на поверхность. Этого Хартман боялся больше всего.

Сейчас он походил на паука, который сломя голову убегает от ребенка, вознамерившегося посмотреть, что будет, если по очереди отрывать у несчастного все лапки.

— Привет, Марк.

Хартман был настолько поглощен собственными мыслями и страхами, что, услышав приветливый, почти дружеский голос — голос, который он так хорошо знал и которого так боялся, — буквально подскочил на месте.

— Что с вами, друг мой? — В голосе прозвучала искренняя забота, будто Розенталя и в самом деле беспокоило душевное состояние профессора Хартмана. — Что-нибудь стряслось?

Хартман принялся разубеждать его.

Они стояли у ворот медицинской школы, и в обе стороны от них уходила высокая глухая стена из красного кирпича. Вечерний воздух постепенно наполнялся сыростью, холодало.

— Я подумал, почему не проведать старого друга, — как ни в чем не бывало продолжил Розенталь, — и убедиться, что он по-прежнему жив и здоров.

Розенталь был одет в черное шерстяное пальто, которое придавало ему несколько зловещий вид. В свете фонарей клубился выдыхаемый им пар, и Хартман не заметил холодного блеска в его глазах.