В 1960–1970 годах первый канал французского телевидения, Би‑би‑си (Великобритания), Си‑би‑эс и Пи‑би‑эс (США) показывали балеты, записанные не в студии, а непосредственно в оперных театрах, — с участием Нуреева. Благодаря Нурееву балет входил в каждый дом в самое удобное время — в половине девятого вечера. Благодаря Нурееву обрела свое призвание многочисленная юная поросль. Так, в Лондоне в 1963 году в училище при Королевском балете было принято меньше десяти мальчиков (конкурс был небольшим), а в 1964 году их было уже семнадцать{586}. Возросло количество балетных трупп. В США в 1961 году насчитывалось двадцать четыре труппы, а к 1974 году их стало двести шестнадцать. Балетомания коснулась и публики. В 1961 году балетные спектакли посетили около миллиона американцев, а в 1974 году — десять миллионов.

Нуреев всегда имел вкус к славе, но при всей своей экстравагантности он добивался славы прежде всего профессиональным мастерством. По иронии судьбы этот «предатель родины» делал то, к чему призывали народные комиссары Совдепии, — нес искусство в массы.

Жизнь слишком коротка.

Я свободен и потому делаю что хочу.

Рудольф Нуреев

На сцене Нуреев был счастлив. Он парил в потоках света, захваченный танцем. Там, на подмостках, все покорялось ему, даже сила земного притяжения. Он был хозяином самому себе и камертоном для других. Стоило ему облачиться в театральный костюм, и он больше не был Рудольфом Нуреевым — он был принцем Дезире, или Зигфридом, или Аполлоном, или Петрушкой, Альбером, Солором, Ромео, Джемсом, Люцифером…

Но… занавес опускался, Нуреев смывал с лица грим и снова оказывался человеком. Несносным татарином интриганом, чудовищем для других, но прежде всего неудобным для самого себя. Всю свою жизнь Рудольф Нуреев был лучшим союзником и одновременно злейшим врагом Рудольфа Нуреева.

Рудольфа Нуреева боготворили, но его также и ненавидели. И было из‑за чего, ведь стиль его отношений с другими людьми был очень и очень непрост. Этот диковатый парень из Уфы так и не научился нормально вести себя в обществе. Он не хотел подчиняться правилам и даже получал своего рода кайф от того, чтобы нахально переступать через эти правила. Да и знал ли он эти правила, если ни у кого не нашлось времени, чтобы научить его политесу?

Пока он был маленьким, его мать Фарида была занята куда более важными делами. Ей надо было найти еду для своих детей, содержать дом в порядке — и все это при катастрофическом безденежье. Однако это не мешало ей отдавать всю свою любовь единственному сыну, который, как она скоро заметила, был не такой, как другие. В школе попытки учителей приструнить чрезмерно подвижного ученика были напрасными. Авторитарность отца также не привела ни к чему. Рудольф так и остался на всю жизнь невосприимчивым к любому авторитету, кроме своего собственного. По его мнению, сложившемуся еще в ранней юности, человеческие отношения строятся по схеме «защита — нападение». «Любезность, приветливость? Да они никому в жизни не помогли! — говорил он в 1968 году. — Чаще всего это обыкновенное проявление слабости. Как только вы станете любезным, люди вас запросто уничтожат»{587}.

Рудольф Нуреев, двадцати трех лет от роду, распаковавший свой чемодан в Париже, был диким зверьком, вырвавшимся из клетки. Он имел минимальные представления о приличиях, очень далекие от того, что было общепринятым на Западе в шестидесятые годы.

Что в нем сразу шокировало, так это его язык, ни в коей мере не отвечавший критериям западной вежливости. Всю свою жизнь Рудольф Нуреев сыпал ругательствами и словами с грязным подтекстом, обращаясь к тем, кто вызывал его раздражение. «Вы, вариация кака‑дерьмо!» — отпускал он танцовщикам Парижской оперы. Кому‑то мог посоветовать: «Вы подбирать свои яйца и уходить!» или «Имейте штаны, когда вы перед публикой». Танцовщиц он просил «сжать влагалище», «не потерять плод» или упрекал их в том, что у них «зад зашитый». Отъявленный женоненавистник, он обожал провокационно называть женщин в глаза bitch или cunt — потаскуха или шлюха. Его любимым ругательством было русское матерное словцо «и…». Он всегда произносил его с насмешкой, потому что было очевидно, что это словцо оставляло всех в недоумении, поскольку никто не понимал по‑русски. Что касается fuck, то Рудольф под разными соусами всегда вставлял его в свою английскую речь.

Начиная с 1961 года у Нуреева не было возможности пересекаться с соотечественниками, и он больше не использовал русский язык ни в работе, ни в жизни, не говоря уже о татарском, своем родном языке. Очень скоро он уже мог говорить по‑английски, по‑французски и по‑итальянски. Но его знание языков оставалось поверхностным. При этом он быстро усвоил, что ругательства, на каком бы языке они ни звучали, имеют свое преимущество: те, к кому они обращены, прекрасно понимают, о чем идет речь. Кроме того, ругательства действуют как замечательная защита, ведь оскорбленный человек немеет от грубости. Значит, твоя взяла.

Нуреев никогда не спрягал глаголы во французском языке, а ругательства были средством выражаться быстро и лаконично, не загромождая фразу «ненужными» словами. Говорить мало и емко — это тоже помогало скрыть пробелы в языке, а заодно экономить силы, когда тело подвергалось такой чудовищной нагрузке каждый день. Нуреев редко подавал голос в репетиционном зале (кстати, голос у него был тихим) — он предпочитал подзывать к себе танцовщиков свистом. Понятно, что это не способствовало возникновению дружеских отношений.

Ведя себя подобным образом, Нуреев позиционировал себя, ни много ни мало, продолжателем традиции вульгарности принцев, ведь известно, что королевские семьи когда‑то изобиловали отпрысками, обожавшими пересыпать свою речь солеными шутками и непристойностями.

Fuck и прочие ругательства были для советского эмигранта ощутимым доказательством того, что он сумел адаптироваться к американской культуре в ее самом свободном и анархистском духе. Для выдающейся звезды, которой Нуреев стал в короткие сроки, это оставалось также удобным способом проверить истинное отношение других к нему. «Вы хотите меня видеть в вашем светском кругу? Тогда осторожнее — я плохо воспитан», — вполне допускаю, что он мог сказать так нуворишам, бросавшимся к его ногам.

Рудольфу понадобились годы, чтобы в его лексиконе появились слова «бонжур» и «мерси». Луиджи Пиньотти утверждал: «От него никогда нельзя было услышать „извините“. Также и слова „пожалуйста “ в его лексиконе не существовало. И наоборот, „Я хочу это сейчас же!“ звучало постоянно»{588}.

Если Нуреев что‑то хотел, он должен был иметь это немедленно. А знаете почему? Потому что этот человек всегда спешил. Его нетерпение в сочетании с желанием жить быстро (и полной жизнью) проявлялось постоянно.