«Грех, грех… У, треклятый!» — Степан Иванович перекрестился, а затем (длинно и неотступно думая о Кожиной и коротко, обрывчато о Княжнине) стал опускаться на колени...

Яков Борисович Княжнин, на беду свою, стал снова выходить в свет.

Повидал Львова и Фомина, иных господ сочинителей. Перекинулся острым словцом с тремя-четырьмя знакомыми дамами. В одной из гостиных подошел к нему мозглявый человечишко. Поманил пальцем. Отступили к окну. Здесь мозгляк пригласил еще задушевней: «За шторку прошу».

Там за шторкою, отгородясь от гостей набивною италианской материей, человечишко в сертучке, застегнутом на все пуговицы, человечишко старый, костлявый, явно не офицерской складки — вдруг ухватил Яков Борисовича за руку и, ни слова не говоря, стал угодливо засматривать ему в глаза.

— Па-аз-звольте, — вырывал руку Княжнин. Гордость и напыщенность обласканного публикой сочинителя кинулись ему в голову, — паз-звольте же руку, милостивый государь!

— Ни-ни-ни, никак не могу позволить! А это уж вы мне позвольте, дражайший Яков Борисович, в глазки ваши заглянуть! Мути-то в них скопилось, мути!

Наглядевшись в глаза и словно испив из них искомой мути, человечишко в поношенном сертуке вдруг от Княжнина отскочил как ужаленный.

— Зрю и вижу, все как есть! Трагедию вашу «Вадим Новугородский» и другие сочинения зрю. Даже и те, коих еще не сочиняли — зримы мне!

— Что за вздор! — Яков Борисович дернулся было уходить.

— Чего и торопиться? Я ведь и представиться еще не успел. Уж побудьте со мной минутку. Порадуйте старика... — Говорящий низко поклонился. — Шешковский. Степан Иванов сын.

А трагедийка, про которую никому не сообщали, — «Горе моему Отечеству». Так ведь? Так!

Княжнин схватился за сердце.

Чтобы смягчить впечатление, Степан Иванович еще раз низко поклонился и в поклоне на некоторое время, согнувшись, застыл. Ему было совестно глядеть в глаза Княжнину. И так знал: лютует сейчас в глазах стихоплета огонь, однако вскорости огонь сменится влагой, влага станет выстывать смертельным ужасом... Чтобы еще немного собеседника поразвлечь, а заодно и попрощаться как надо, Степан Иванович распрямился. Распрямляясь, слегка приподнял над головой рыжеватый в кудряшках парик.

Голова его оказалась плешивой, кой-где в нежно-розовых пупырышках…

Княжнин схватился за сердце вдругорядь. Сердце — не билось.

Меж тем Степан Иванович стал откланиваться. На ходу, впрочем, бросил:

— Ровно через неделю прошу ко мне домой, на Кронверкскую.

Недели Княжнин выждать не смог. Ему мнился стальной кляп. Мнились понатыканные внутри медного ошейника острейшие рогатки. Кляп намертво запирал рот. Щеки изнутри разъедала едкая железистая слюна. Шея становилась деревянной, а до острейших рогаток ошейника нельзя было дотронуться даже мысленно.

Промаявшись четыре дни, на пятый Яков Борисович в указанный дом поехал.

Отворил лакей: угрюмый, нелюбезный. Маленькие заплывшие глазки, громадные руки, остро-желтый, как у волка, передний клык, шевелящиеся и будто бы все на свете проклинающие губы, — неприятно отозвались в чутком княжнинском сердце.

«Кат, катюга!..»

Ватно ступая, взошел он наверх, к хозяину.

Хозяин явился мигом. Раскинул было руки для объятий, но обниматься почему-то не стал. Несколько времени подержав руки раскрытыми, Шешковский сложил их молитвенно на груди, пояснил смиренно:

— Хотел было вас, Яков Борисович, обнять, да не смею к благородной дворянской одежде прикоснуться. Вы, должно быть, знаете, из подьячих я: серый умишко, рваная морда, говорок московский. У нас на Москве к высшим-то прикасаться не положено было. Баре, вельможи — ух высоки они! Их не то что обнять, об них подумать страшно! Здесь, в Питере, конечно, не то. И хорошо это, и верно. Матушка государыня всем пример обращения подает: доверительный пример, дружеский. Ну, то матушка государыня, а то я, сиволапый: не могу-с, не смею. Ну-с, пожалуйте в кабинет, — впадая нежданно в угрюмость, предложил Шешковский.

«Змея, змей... Но — умный змей. Так, может, змей этот не так уж и ядовит?»

Вошли в кабинет: пусто, темновато, огонь в камине. Тут любезность вернулась к хозяину вновь. Он хвалил Яков Борисовича за предыдущие сочинения и отечески упрекал за «Вадима», брал за руку, сажал на козетку, на канапе. Преклонению перед автором самолучших драм и комических опер не было предела!

Яков Борисович оттаял. В небольшом особняке на Кронверкской вдруг стало светлей, уютней. Снаружи особняк был наглухо забит садом, но до верхних окон сад не доходил. За садом по линейке стояли сосны, в доме там и сям попадались цветы: в горшках, в кадках.

Растительное царство вселяло некую уверенность: не одни злые дела здесь творятся. Тут просвещают и научают, тут совет дать могут!

Смущаемый родовитостью и благородством гостя, Степан Иванович наконец сообразил, куда его усадить. Взяв Княжнина за руку, подвел к креслицу, стоявшему чуть поодаль от окон и почти что посреди кабинета.

— Сюды, сюды прошу. Вы тут в креслице спокойно посидите, а я сбегаю за занавеску, собственного сочинения пиэску вам представлю. Жалкая и недостойная вашего внимания комедийка! И к сожаленью, коротковатая. А все ж не могу. До слез представить хочется!

Княжнин уселся в кресло, приготовился слушать. Даже прикрыл на минуту глаза. Пусть старикашка мозглявый мелет вздор, пусть корчит из себя сочинителя. Он потерпит. Лишь бы иных недоразумений не вышло.

Ожидая с закрытыми глазами первых слов пиэсы, Яков Борисович слегка приосанился, расправил плечи. Руки его при этом слегка разошлись вверх и в стороны, но вдруг наткнулись на какое-то препятствие. Открыв глаза Яков Борисович обнаружил: ручки кресла как-то странно выгнулись и чудодейственным образом сомкнулись.

Он с недоумением глянул на Степан Иваныча.

Перемена, произошедшая с Шешковским, Княжнина ужаснула.

Не жалкий сочинитель комедий, не рифмовщик старческих грез — рыжий мохнатый зверь на двух лапах ощетинился перед ним! Остроухая собака, заплывшими глазками и клыкастой мордой схожая с собственным лакеем, в кабинете вдруг объявилась...

— Ну-с. А теперь поговорим по-иному.

Веселость Шешковского словно дождичком смыло. Он сходил в угол кабинета, принес какую-то бумагу.

— Теперь уж вам почитаю не из комедийки: из трагедии. Вы только слушайте, Яков Борисович, и, что бы ни случилось, слов-то не упускайте... А ну давай! Поздравим задницу! — крикнул кому-то Шешковский, и кресло с Княжниным внезапно провалилось под пол.

Но провалилось не до конца. Как-то так случилось, что над полом остались голова, шея и плечи княжнинские. Ну а все остальное, уйдя вместе с креслом вниз, повисло в воздухе.

Мученически задрав голову, глядел Княжнин на тайного советника. Тот читал вслух какую-то бумагу, но Яков Борисович ни слова не понимал. Потому что как раз в это время внизу, под полом, чьи-то заскорузлые пальцы выдирали из-под седалища кресло, стаскивали с него одежду и нижнее белье.