И долго еще у себя дома она раскладывала сегодняшний вечер, пытаясь понять, что обидного она ему сказала, почему он перестал гладить ее спину, а глаза стали равнодушными ко всему, как у больной собаки?

«Он хороший, — думала она. — Он, конечно, большой путаник, но это исправимо. Он хороший».

То, что он увидел потом, было, конечно, придумкой, фантазией, но пуля-то была настоящая.

Он увидел себя под лампой у письменного стола отраженным в окне. Если попристальней вглядеться в черноту за окном, то можно разглядеть затаившуюся осень и голые ветви с единственным барахтающимся на них плодиком каштана.

Особняк напротив было не разглядеть из-за освещенной настольной лампой комнаты. Но он-то, бессмертный Шурка, был виден оттуда соблазнительно хорошо. Иначе кому бы пришло в голову прицелиться в склоненную над книгой голову юноши и выстрелить?

Кому бы пришло в голову нарушить мгновенье покоя и, кто знает, может быть, счастливого знакомства с тем, что в этой книге написано?

Пулю он потом нашел рядом с печкой в глубине комнаты, а в окне образовалась маленькая беспомощная дырочка, в нее проникала осень с улицы, дырочка могла показаться зловещей, если бы не была такой маленькой и беспомощной.

Бессмертный Шурка видит, как юноша, подобрав пулю, возвращается к столу и долго смотрит в пробитое окно в сторону неизвестного своего убийцы.

И тот, неизвестный, в смущении отводит пистолет, наблюдая этого снова поставившего себя в положение мишени дурака, который не мог после случившегося погасить свет, остаться немного в темноте, а открыл книгу и снова добровольно сел под пулю. УБИЙЦЫ ВЫ ДУРАКИ.

Линия прерывается ненадолго

Маленький господин с живыми нездешними итальянскими глазами так изящно, так быстро, так стройно, так ловко взбирался по черной лестнице дома на Фонтанке, что за ним хотелось следить, как за обезьянкой.

Но следить было некому, все занимались собой, все занимались собой и своим спасением в этот обычный октябрьский день. Холодное солнце поджигало крыши домов. Они горели как солома.

Не достучавшись в кухонную дверь, маленький господин прищурился, и черные глаза его зажглись нетерпением и гневом. Он снова обежал дом и уже с парадной стороны стал вглядываться в окна. Они были мертвы, как катехизис.

Он побежал через всю улицу к мелькнувшему на углу извозчику, велел везти на острова.

Только в экипаже он заметил вокруг себя панику. Она заключалась в том, что все вокруг старались быть невидимыми, прошмыгнуть незаметно, ныряли куда-то, выныривали, снова исчезали, лошади скакали бесшумно, половина заведений не работала. Лица были озабочены и черствы. Лица были равнодушны к чужой боли, хватало своей.

Он выбежал из экипажа у небольшого домика, расплатился и по привычке быстро, легко, изящно, стройно взбежал на крыльцо, но в дверь постучал уже как-то тихо и просительно. Ему открыла заплаканная старушка.

— Анна Николаевна, милая, где ваш сын? Я ищу его повсюду. Проклятый день, ЭТИ захватили власть, вы, наверное, слышали.

— Нет Валерочки, — тихо сказала старушка, пропустив без внимания все произнесенное маленьким господином очень быстро и как бы на чужом языке. — С ума схожу, его не было всю ночь, я думала, он у вас.

— О Господи! — Маленький пошатнулся и с трудом, только чтобы не напугать старушку, заставил себя не упасть. — Да не было его у меня, не было!

Старушка заплакала:

— Геннадий Николаевич, он у меня один.

— У меня тоже. Вы не волнуйтесь, я найду его, непременно, вы не волнуйтесь, я найду вашего сына.

Он поцеловал старушечью руку, машинально вытер губы платком, как всегда, когда прикасался губами к любой женщине, пусть даже немолодой, и, резко развернувшись, помчался дальше.

Собственно, это только казалось, что он бежал, как все вокруг. Он не бежал, он несся по улицам Петербурга, как римлянин, семимильными прыжками, он несся, как несутся по дорожкам гигантского стадиона лучшие бегуны-скороходы, сознавая, что на них смотрят Рим и император. Он должен был прийти первым, потому что знал, если не придет — позор и, возможно, смерть.

В глазах его вспыхивали чертики, пока он несся, волнение сменялось гневом.

Он видел перед собой затылок Валерия, золотистую ложбинку на шее, он несся вслед Валерию, понимая, что впереди никого нет, безадресно.

И вдруг его осенило.

— Ну, конечно же! — крикнул он и неожиданно выругался. Выругался, как отдал приказание, выругался, как человек, отдающий команду эскадрону. — Ну, конечно же, Боже мой.

Через полчаса он на очередном лихаче был у кондитерской на Литейном. Здесь уже совсем никого, тишина, люди предпочитали завтракать в такое утро у себя дома, если вообще вспоминали про завтрак. А в глубине кафе за столиком, вытянув длинные худые ноги, сидел один-единственный посетитель и пил кофе. Воробей копошился у его остроносых ботинок.

И воробей, и посетитель были безмятежны, они не боялись друг друга, между ними царили мир и согласие.

Увидев маленького господина, юноша болезненно улыбнулся и привстал ему навстречу.

— За что, за что? — Маленький господин схватил юношу и начал его трясти, воробей заметался по залу, буфетчик выбежал из задней комнаты. — За что ты мучаешь меня, я не спрашиваю уже о том, где ты был, мне не до ревности, но за что, за что?

— Ну, Геннадий, милый, я просто захотел выпить чашечку кофе…

— В России переворот, ты понимаешь, переворот, они во дворце, тебя могли убить, ты мог пропасть в этой кутерьме. А что тогда было бы со мной, что я сделал тебе, за что, за что?

Маленький господин плакал, прижимаясь к груди вновь обретенного им Валерия. Тот, длинный и нелепый, растерянно хлопал глазами, продолжая извиняюще улыбаться.

— Ну, прости, прости, я не хотел причинять тебе хлопот, я зашел выпить чашечку кофе, если хочешь, мы сейчас же уйдем отсюда.

— Сиди. Теперь незачем, если я уже нашел тебя. Рюмку водки мне, пожалуйста, — сказал он подбежавшему хозяину. — И два пирожных вот этому господину, он любит сладкое, он ничего не ел с утра.

Линия восстанавливается

БЕРНБЛИК-БЕРНБРОК. ПЛАН ПУТАНЫЙ. ЖИЛИ-БЫЛИ ДВА ВРАГА.

— Растлитель! — кричит Бернблик, через цепочку приоткрыв дверь.

Ра-а-сти-и-и-тель — скачет по подъезду в то время, как сам растлитель, доктор Бернброк, невозмутимо рассматривает влагалище, потом натягивает перчатки, чтобы раздвинуть брезгливо половые губы. К нему сегодня большая очередь. Женщины расположились на ступенях с ночи, революция не мешает рожать и совокупляться.

Бессмертный Шурка лежит у себя в комнате, закинув руки за голову. Собственно, ему все равно, он еще не решил точно, кто он — монархист или революционер. Он знает только одно: ничего не изменилось, ничего не помогло объяснить, как увидеть Время, а значит, ничего не изменилось, усилия людей оказались бесполезны, они были бесполезны всегда, но хотя бы незаметны, а здесь столько шуму, столько шуму, а впереди, наверное, большая кровь.