Части легкоко́нцев (то есть легкой кавалерии) велено оставить на коне, в резерве, а части спешиться. Лошадей всей коннице оставить на месте. По первой ракете — строить фронт, по второй — с места трогаться, а по третьей — кричать «ура!..»

В конце приказа говорилось, чтобы солдаты на штурме воздерживались от всяких крепких напитков, ибо поляки отравили вино и водку ядом и нарочно расставили их по домам. Так и было приказано: по домам отнюдь водки не пить. Это было 23 октября.

В сумерках мы поседлали коней. С каждого взвода оставили по одному человеку в шеренге, смотреть за лошадьми — всего восемь человек с эскадрона, и тут же назначили, каким эскадронам идти с полковником на правый фланг, а каким быть в четвертой колонне. Наш четвертый эскадрон поступил в четвертую колонну.

С полночи по первой ракете начали строиться. Пехота стала на левой руке, а мы — на правой, спешившись. По второй ракете с места тронулись и, пройдя с версту, выстроили колонны, эскадрон за эскадроном, и так пошли версты четыре. Сперва всё вправо, а потом поворотили налево. Когда же сблизились к Праге, то выстроили фронт и почти сомкнулись со всеми колоннами.

Неприятельские часовые опрашивали: «Кто идет?» Разумеется, ответа не было, мы приближались тихо, офицеры подтверждали молчать, нам казалось, что этим напоминанием они сами увеличивали шум.

Наконец часовые начали стрелять, а из крепости стали бросать «подсветы». В это самое время поднялась третья ракета. Мы крикнули «ура!» — кругом все колонны… замерзлая земля только загудела — гу… гу… гу… и так побежали, что побросали на дороге туры, лестницы и фашины. Каменных стен не было. Против нас были одни окопы. Мы живо вскочили на батареи, кто где попало. Тут не было ни фронту, ни строю, кто легче на ногу, тот был впереди и колол штыком первого встречного.

Уже начинало светать, когда мы вбежали в укрепление. Тут все перемешалось и рассыпалось. Неприятель обратился в бег. Каждый действовал, как знал, только одно «ура!» Все кричали одинаково, громом. У меня пробило пулею приклад в самой щеке: это я почувствовал.

Выгнав неприятеля из укрепления, бросились за ним в Прагу, до нее оставалось не более версты, но нам показалось, ближе, потому что мы летели за бегущими, как на крыльях, и, стараясь не допустить их до укрепления, столкнули неприятеля к реке. Я увязался за одним офицером. Кричу «пардон!» А он все бежит. Я пал на колени — выстрелил… офицер повалился. Тут подскочил к другому офицеру, ударил его в плечи — упал.

Тут нашему солдатику картечью перебило ствол у штыка, пополам — бежит ко мне и плачет: «Что я буду делать, дяденька?» Я кричу ему в азартности: «Да брось его — бери вот это!., вишь готовое лежит…» — «Это чужое!» — «Какое чужое? Теперь наше!» — «Да как же, оно мне дано». Солдатик-то был молодой и боялся, что взыщут за поломанное ружье. «На, бери», — сказал я ему. И отдал свое, а сам взял ружье от убитого пехотного солдата.

Неприятеля уже топили в реке, куда он бросался толпами и погибал. Тела несло по воде… Мы побежали к мосту, здесь на улице я нашел двустволку и патронташ. Патронташ навязал на себя, а двустволку закинул на плечи.

Не добегая до места, запал я за бревнами, по берегу Вислы, тут было много наших. Я выпустил несколько зарядов по неприятелю, на тот берег. Мост был пересечен Денисовым. На мосту их было навалено… Боже мой! Въезд на мост загрузили телами, так что ходу не было.

А тут наша артиллерия выстроилась на берегу Вислы ниже бревен и открыла сильный огонь по Варшаве, откуда тоже стреляли из орудий. Вдруг ядро ударило в бревно, а осколком от него задело меня в голову. Я повалился. Спасибо, Воронин оттащил меня. Отдохнул немного — слышу орудия с обеих сторон умолкли.

Мы опять побежали. Смотрю, по несчастному островку бежит один. Я приложился и повалил его. Еще все удивлялись, что на таком большом расстоянии мой выстрел был удачен.

Туг я побежал в город. Оглядываюсь — Воронин при мне… Такая каналья, что Боже упаси! Нет-нет и забежит куда-нибудь, а я ему приказывал, чтобы он от меня покуда не отрывался, потому что разыскивать веселее двум, чем одному.

На переулке встретился с поляком. Крикнул «ура!» и ударил его штыком. Поляк отвел удар, а штык мой вонзился в деревянную стену. Я тащить назад… нейдет, я туда-сюда! Казалось, что бы стоило поляку заколоть меня? А он стоял как вкопанный и приклад опустил на землю! Я успел вывернуть ружье из штыка и тут же выстрелом повалил его.

За что б мне было его убивать? Поверишь ли, как человек на штурме переменится? Тут себя не помнишь, только стараешься и бегаешь — так и ищешь, кого бы уходить. Летаешь, как на крыльях, ног под собой не слышишь. Туг, бывало, из-под куртки и рубаха выскочит, да и то не смотришь. Ох, штурмы, беда! — и ни себя, ни других не узнаёшь!

Во всем эскадроне мы недосчитались поручика Перича, душевно любимого всеми солдатами. Человек он молодой и мужественный. Во время штурма батарей сильно был ранен. Ребята подхватили его, да на их же руках он и кончился. Славный был человек, царство ему небесное!

Со всего нашего эскадрона раненых было не более человек 30, да и по прочим полкам убыль малая — по причине той, что мы их застали врасплох. Пленные потом рассказывали, что когда два раза выпалили из орудия, так они думали, что у нас был бал, и на наши сигнальные выстрелы не обратили никакого внимания.

Неприятеля было много побито, особенно подле моста. Побили бы еще больше, если бы не оплошал Денисов. Ему приказано было отрезать их от моста и завладеть им, а он вскорости не успел этого сделать, и много поляков спаслось через мост в Варшаву.

Ночью повалил снег, и к утру не видно стало крови.

На другой день кавалерия и пехота пошли по мосту через реку, в погоню за неприятелем. На набережной Вислы во всех почти зданиях были пробоины или в стенах торчали ядра и гранаты. Пехоту мы догнали ближе, а кавалерию же в самом Конске. Мы хотели атаковать, да неприятель, покидав оружие и артиллерию, выбежал из местечка и спардоновался, а мы вернулись в Варшаву.

Спустя несколько дней вся наша армия выстроилась на поле, за Варшавой, там, где прежде стояла польская артиллерия. Суворов поздоровался с нами и, объезжая ряды шагом, благодарил нас и все говорил: «Благодарю, ребята! Благодарю, ребята! С нами Бог! Прага взята! Это дело дорогого стоит! Ура! Ребята, ура! Нам за ученых двух дают — мы не берем, трех дают — не берем, четырех дают — возьмем, пойдем, да и тех побьем! Пуля — дура, штык — молодец!

Береги пулю в дуле, на два, на три дня, на целую кампанию! Стреляй редко, да метко! А штыком коли крепко! Ударил штыком, да и тащи его вон! Назад, назад его бери!.. Да и другого коли!.. Ушей не вешай, голову подбери, а глазами смотри, глядишь направо, а видишь и влево».

Это он говаривал очень часто. Бывало, никогда без этого по фронту не поедет. Тут же он в особенности много говорил. За ним была большая свита, ехали наши господа, и поляков было немало…