— Дела в районе идут неплохо. А вот Лида после рождения Славки стала болеть. Может, обойдётся — вроде всегда здоровой бабой была!

В пятьдесят седьмом у Володи Киселёва родился второй сын — Слава, и в этом же году его назначили вторым секретарём Верхне-Хавского района. Иван ездил к своему родственнику по делам — тот помогал ему с семенным фондом, заодно посмотрел несколько хозяйств, в том числе и большую птицеферму — детище Володи.

Володя был человеком деятельным, жёстким, энергичным, подчинённые его побаивались, колхоз в Белогорье он поднял практически за два года. Все свои успехи он праздновал шумно, за столом, и обязательно с водкой. Иван это не приветствовал, но считал бесполезным давать советы молодому шурину — у каждого своя дорога! Самое удивительное: Володя за одну поездку в Воронеж, выпивая с нужными людьми, добивался всего, чего хотел и на что Ивану требовались неимоверные усилия. Марчуков так не умел и не жалел об этом.

Этим летом он наконец-то поддался уговорам Паши. Смеясь, он говорил своему водителю при жене: «Коля, если не съездим, моя «пила» допилит меня окончательно!»

Они вместе с детьми побывали в Алешках, а потом заехали в Новохопёрск — к Ивану Степановичу. Всю долгую и пыльную дорогу пассажиры газика пели песни, подтягивал Ивану и Паше Николай, подпевали дети. Зная, что Саньке нравится песня про Щорса, Иван начал с неё:

Шёл отряд по берегу, шёл издалека,

Шёл под красным знаменем командир полка.

И-и — эх! Командир полка!

Чьи вы, хлопцы, будете, кто вас в бой ведёт

Кто под красным знаменем раненый идёт?

И- и — эх! раненый идёт!

— подпевал последнюю строчку Санька.

Голова обвязана, кровь на рукаве,

След кровавый стелется по сырой траве.

И-и — эх! По сырой траве!

Мы сыны батрацкие, мы за новый мир!

Щорс идёт под знаменем — красный командир.

И-и-эх! Красный командир!

Потом пели весёлую новую песню, так полюбившуюся всем:

Родины просторы, горы и долины,

В серебро одетый зимний лес стоит

Едут новосёлы по земле целинной,

Песня молодая далеко летит!

Ой ты, зима морозная,

Ноченька яснозвёздная!

Скоро ли я увижу

Свою любимую в степном краю!

Ты ко мне приедешь раннею весною

Молодой хозяйкой прямо в новый дом.

По полям бескрайним нашей целиною

Трактора мы рядом вместе поведём!

Вьётся дорога длинная,

Здравствуй, земля целинная!

Здравствуй, простор широкий!

Весну и молодость встречать вдвоём!

Эта песня была куда веселей, и её пела даже Олечка. Правда Ивану было непонятно, откуда в степи, где, вроде бы, кроме просторов ничего не должно быть, лес, но это было совсем не важно: песня поднимала настроение. Вид из окна автомобиля говорил о том, что вокруг много пустующих, невозделанных полей, — теперь, когда техника хлынула на целину, добиться чего-нибудь для себя стало сложнее. По слухам из района, этой осенью МТС прикрывают, и Иван уже подумывал о новом месте работы.

Потом Паша запела свою любимую — «Рушник», на украинском языке: «Ридна маты моя, ты ночей не доспала.» Она пела её высоким голосом, остальным к ней трудно было подладиться, и они замолкали, вслушиваясь в чистый голос, певший о любви к матери.

Родной дом показался Ивану высохшим, осевшим в землю, он с грустью смотрел на село, в котором провёл детство, юность и в котором с тех пор ничего не изменилось. Так же лыс и неприветлив был бугор с кладбищем за больницей, та же церковь и тот же одинокий клён-бобыль рядом с ней. Вот здесь стояли когда- то сгоревшие дом и амбары купца Скоргина и его сыновей, принявших мученическую смерть от рук банды Крюкова.

Отец постарел и сильно сдал. Шить он ничего уже не мог из-за катаракты, но старался что-то делать по хозяйству. Опираясь на палочку, он отвёл Ивана в сторонку во дворе и, глядя снизу вверх на сына, спросил:

— Ваня, ты в Бога-то веруешь?

Он уже забыл, что его сын член партии, что никогда не ходит в церковь…

— Верую папа, верую! — сказал Марчуков, чтобы не обижать отца.

Мама как-то исхудала, ссохлась, но по-прежнему хлопотала возле печи с ухватами.

Лёня взял в жёны местную крестьянку, необразованную, шумную и не совсем опрятную. «А зачем мне городская жена? У меня, видел, цветов сколько? Мне помощница нужна!»

Пока женщины готовили обед, Иван с Лёней сели играть в шахматы. Лёня выиграл, довольно смеялся, обнажая свои белые зубы.

Иван смотрел на его могучий торс, крутой выразительный лоб и думал: как щедро наградила природа его брата и умом, и здоровьем! Может, и неплохо, что живёт со стареющими родителями, но как же он сам, неужели доволен?

— Лёнь, ты же почти закончил академию, у тебя же голова — кладезь. Ты прирождённый руководитель!

— Оставь, Ваня! Сыт по горло! Здесь — мои цветы, и упрятать меня в психушку за то, что я их продаю, нет никакого смысла!

В Новохопёрске они нашли домик Ивана Степановича. Жил он один — бывший есаул войска Донского, бывший лесник Телермановского лесничества, а теперь пенсионер. Расплакался, увидев подросших внуков.

Он достал бутылку водки и разлил её в три стакана — Ивану, водителю Николаю и себе. Паша накрывала на стол:

— Папа, зачем же? Водитель не пьёт, он за рулём. да и Вам, может, многовато будет?

— Не много, дочка, в самый раз! Рази ж часто такое бываить? И-и-и-х! Ну, будем!

Опрокинув стакан, Степанович с сожалением глянул на непьющих мужчин, потом посмотрел на внука:

— Что ноне за мужик пошёл? А, Санька? Ты как в школе-то учишься, хорошо? Вот и невеста наша Оля подрастает. ишо недавно ей кроватку мастырил! А у меня вторая жёнка умерла, а третью я сам выгнал!

— Папа, может, к нам переедешь? Иван тебе найдёт отдельное жилище, и будешь ты рядышком!

— Пашуня! Вы сами-то как голь перекатная — с места на место. Так и меня буи- те за собой таскать? Нет уж, я здесь привык! Здесь и помру.

Когда уезжали, Степаныч заплакал. Паша прижала его тяжёлые узловатые руки к своим щекам и заплакала сама. Она долго смотрела в окошко машины, как стоит он у калитки, припав на простреленную ногу. Сколько ему ещё осталось?

* * *

— Розенфильда, каждый день ты не в настроении, даже поговорить не хочешь!

— Откуда взяться этому настроению? Нам опять грозит переезд, на этот раз, надо думать, в Анну, в районный центр. Только привыкнешь, обживёшься по- человечески — и снова в дорогу. И везде — по три года!

— Да, а места здесь какие, на Битюге! Евсигнеев приезжал вместе со всем своим семейством, наглядеться не мог. Ты тогда оставалась с Олей, она приболела. Мы ездили на любимое место. У Евсигнеева — две дочери: Тоня, младшая, и Сима — её назвали так в честь матери — постарше. Ничего, миленькие, особенно Тонечка. Борька фотографировался с ними на фоне речного затона, деревьев — встал посередине и обнял обеих за плечи, наш жених двенадцатилетний! А эти — «колобки николаевские» — так и вьются возле Борьки, а меня вроде и не замечают! Николай, отец сестрёнок этих, с улыбочкой: «Выбирай, Борька, и враз обженим!» Даже свой китель не снял, только расстегнулся. И смолит одну папиросу за другой. Что ты скажешь — секретарь! Собрался уезжать в Усмань «первым». А Марчукова сватал в Анну, в сельхозуправление, начальником агрономического отдела. Говорит: «Давай, Ваня, пока я здесь, а то потом неизвестно куда засунут!» А что Ивану остаётся делать? Поднимать очередное хозяйство?