Это был вовсе не наивный младенческий лепет, а хорошо продуманная стратегия. Если бы мне взбрело в голову заявить, будто я рисую зайчика, солнышко, принцессу или машинку, взрослые имели бы полное моральное право сказать: «Непохоже». А чудовище — совсем другое дело. Оно может быть какое угодно, никто его не видел (если бы видел — не уцелел бы).

В процессе рисования у меня была только одна проблема. — размер: нарисовать маленькое «чудовище», оставив вокруг свободое пространство, или большое чудовище, которое займет весь альбомный лист? Обычно проблема решалась так: в начале альбома чудовища были мелкие, а к концу разрастались. Потому что всякий раз постепенно становилось ясно, что настоящее чудовище должно заполнять собой весь мир.

+++

По улице нынче шла женщина в белом пиджаке с широким черным кантом, и меня вдруг накрыло: точно такой пиджак, вернее, целый костюм был когда-то у девушки Иры; она сперва считалась «сениной ирой», а потом — просто Иркой, которая сама по себе настолько классная, что и ну этого ее Сеню совсем.

Мы с Иркой приятельствовали, обжигали глиняных мамонтов в ее муфельной печке, и последнюю партию забыли забрать, а потом уехали, а потом Ира умерла, давным-давно, много лет назад, и Сеня тоже умер, вообще все давным-давно умерли; это, думается мне, потому, что никого и ничего не было вовсе, и теперь фиг проверишь. «Умер» — прекрасная отмазка, благодаря которой чужое вымороченное прошлое становится моими воспоминаниями, хотя ясно же, двадцать лет назад не только меня, динозавров — и тех еще не было. Так что, граждане наваждения, не трудитесь притворяться историей. Веры вам нет. Надеждах и любви — тем более.

Прежде это было смутное ощущение, этакое потайное головокружение — когда рассказываешь о своем прошлом и как-то не до конца себе веришь, вернее, чувствуешь, что история, конечно, имела место, но не с тобой, с кем-то другим. Теперь это ощущение перестало быть смутным, теперь оно — уверенность или даже знание. Конечно, со мной ничего не было и ничего не будет, я есть только вот прямо сейчас, на низкой скамейке у камина, в шерстяных носках, с холодным носом и теплым ноутбуком на коленях, я сижу и пишу, а дописав — исчезну, так что варить кофе с розами на имбирной воде пойдет уже кто-то другой, а я думаю сейчас, неплохо было бы родиться кем-нибудь третьим, счастливым халявщиком, который этот кофе выпьет, а потом, конечно, тоже исчезнет, уступив место новой смене. Но нет так нет.

+++

Маленькие итальянские домовые линчетти забираются в дома через замочные скважины и усаживаются на грудь спящим; люди старые или просто больные от такого визита помереть могут, а молодые-здоровые просто мучаются кошмарами.

Дальше пусть будет не вольный пересказ, а цитата:

…линчетти довольно просто справиться. <…> Самый надежный способ — включить свет, вылезти из кровати и подойти к ночному горшку, который должен стоять в дальнем углу комнаты. Нужно сесть на горшок, откусить бутерброд с сыром и сказать: «Чтоб ты провалился! Я ем хлеб с сыром, а линчетто пусть провалится!» Линчетто преисполнится отвращения и исчезнет, чтобы больше не возвращаться.

И вот сидим мы все на своих горшках, жуем невесть какой по счету бутерброд. И никаких линчетти вокруг, в радиусе ста миллионов миль. Разогнали. Ладно, что дальше?

Я (как всегда) хочу сказать, что если достаточно долго обращаться с Непостижимым, как с итальянским домовым, оно тоже преисполнится отвращения и исчезнет, чтобы больше не возвращаться. Я (как всегда) хочу сказать, что все мы делаем это тем или иным способом. Да, я всегда об этом думаю, потому что больше, честно говоря, не о чем беспокоиться. Вообще не о чем.

Многие, я знаю, в какой-то момент пытаются выбросить свои бутерброды, встать с горшка, выключить свет, лечь пластом и ждать своего персонального линчетто, потому что даже ночные кошмары лучше, чем вообще ничего.

Такова скудная магия нашего Серединного мира.

+++

По улице Базилиону ехал открытый экскурсионный автобус, разрисованный ромашками и куполами виленских храмов, из его пасти репродуктора гремела песенка «Ааа-крокодилы-бегемоты». Наверху сидели счастливые дети с разноцветными воздушными шариками. Все как один очень кайфовые. Даже не верится, что из них вырастут нормальные взрослые люди. С чего бы? Ан нет, еще немного, и в каждом заработает программа по превращению человеческого птенца в человеческого бройлера.

И самое стойкое, бескомпромиссное сопротивление ей приведет самое большее случае к появлению бройлера — урода, которого за неимением лучшего будут считать настоящей певчей, летучей птицей другие восторженные уроды вроде меня.

Повезли полный автобус несбыточных обещаний, мрачно говорю себе.

Лично тебе вообще никто ничего не обещал, отвечаю себе еще более мрачно, но уже знаю, что вру, потому что — обещали, я же помню. Первые несколько лет жизни — непрерывное, взахлеб обещание восхитительных чудес. И ведь не пустопорожняя болтовня, всё — рядом, протяни руку, бери. И протягиваешь, и берешь, а оно утекает как вода; меня в детстве всегда удивляло, почему вода всегда утекает из пригоршни, я же крепко сжимаю пальцы, очень крепко, до белизны, как она ухитряется просочиться? Я до сих пор не понимаю как — в смысле про воду из пригоршни не понимаю, зато про все остальное — более-менее; это, между прочим, очень страшно — понимать; иногда, в минуту слабости, даже кажется, что лучше бы не надо. Это страшнее даже, чем подсчитывать складки на анальном отверстии зайца[5]и говорить себе, что это и есть время, которого у нас нет, которое тем не менее и есть — жизнь.

+++

По улице идет маленький человек в ветхом черном костюме. Плечи уныло опущены, на лице скорбь прямого потомка Иова.

Из середины человека (видимо, из нагрудного кармана) громко заливисто хохочет «мешочек смеха».

+++

Брат-моряк однажды рассказывал, что у них них на пароходе был мужик, который по ночам ходил на палубу, смотрел на звезды и пытался представить себе бесконечность. В один прекрасный день все у него, надо думать, получилось. Кричал страшно, не умолкая; в конце концов его как-то вырубили и даже эвакуировали в дурдом, технических подробностей не знаю.

Рассказ этот меня, помню, совершенно заворожил. Что мужик страшно кричал, совершенно меня не смутило. Подумаешь — кричал. Зато бесконечность же!

С тех пор прошло много лет, и теперь мне кажется, что мужик начал кричать не в тот момент, когда представил себе бесконечность, а когда это закончилось и он каким-то образом понял, что больше не повторится.

чб

В самом конце марта Вильну завалило снегом.

Прекрасный черно-белый зимний мир, запоздалое пасхальное Рождество, дети и взрослые съезжают с вершины нашего холма на чем попало, от картонок до скейтбордов, а один мальчик — на надувном спасательном круге цвета пережженных майских небес.