Тогда Леля на секунду замерла и, вдруг заломив пальцы, очень громко, как-то отчаянно хрустнула сразу всеми костяшками.

— Я пропала, — сказала она.

Дело, как я понял, заключалось в следующем. Сразу же после выстрелов на площади, когда еще царили растерянность и некоторая паника, человек в полувоенном френче, председательствовавший на совещании, очень твердо и решительно взял власть в свои руки. Его полномочия были немедленно подтверждены Москвой. И одновременно вдруг откуда-то появилось великое множество точно таких же людей: в полувоенной одежде, в сапогах, с оттопыренными галифе, которые быстро заняли все кабинеты и в ту же секунду начали какую-то жуткую лихорадочную деятельность. Большинство сотрудников горисполкома было немедленно арестовано. Также было арестовано несколько военных из комендатуры. Генерала Харлампиева отстранили от ведения дел. Зато в актовом зале повесили громадный портрет товарища Сталина. Окна, выходящие на улицу, плотно зашторили. В коридорах застыли военные — с петличками вместо погон. А во внутреннем дворике завели моторы грузовиков. Самой Леле, можно сказать, повезло, ее вызвали в кабинет, где когда-то располагался отдел учета, и какой-то вежливый, но деревянный молодой человек, весь страдающий тиком, словно от нервной болезни, продержал ее, наверное, два часа, выясняя подробности лелиной биографии. Где она родилась, где жила, и не пребывала ли она на оккупированной территории. Все это было очень муторно. Одно и то же приходилось повторять по многу раз. И молодой человек даже как бы радовался, когда обнаруживались неточности. Но в конце концов он торжественно объявил, что лично он товарищу Морошиной полностью доверяет, лично он убежден, что товарищ Морошина предана делу партии, и поэтому он поручает товарищу Морошиной задание особой важности. — Вам будет оказано исключительное доверие, — сказал молодой человек. После этого он вызвал охранника, и Лелю проводили в подвал.

О том, что было дальше Леля рассказывать не стала. Она лишь повторяла сквозь слезы: Их били, их все время били… Они не хотели сознаваться, и их били опять… А я должна была записывать то, что они говорят… А потом их снова бросали на пол и били… А некоторые так и не сознались ни в чем… — Насколько я понимал, она попала в «конвейер», то есть, в серию непрерывных допросов, когда обрабатывается большое количество людей. Где-то я читал о подобных методах. В общем, это было ужасно. Леля не могла сказать, сколько времени она там провела. Вероятно, всю ночь. Ощущение времени потерялось. Уже под утро объявили небольшой перерыв, она выбралась в коридор, где располагались подсобные помещения, и вдруг увидела, что дверь, ведущая из коридора на улицу, не заперта. Иногда бывает такое удивительное везение. Она вышла через эту дверь и свернула в первый попавшийся переулок, а затем свернула в еще один переулок, а потом побежала — и бежала, пока у нее хватало сил. Сюда, на Петроградскую сторону, она добралась пешком, потому что транспорт в городе совсем не работает, в этом городе уже ничего не работает, а откуда-то с Невского проспекта доносится пушечная стрельба.

— Надо уходить, — заключила Леля. — Меня, наверное, уже спохватились. Мой адрес есть в отделе кадров. НКВД может быть здесь с минуты на минуту…

Она заразила меня своей паникой. Я вдруг тоже начал метаться и хватать различные вещи. Сумка быстро наполнилась до краев. Но уйти из квартиры мы все-таки не успели, потому что едва мы затянули перекошенную металлическую молнию, и едва я успел зашнуровать кеды на ногах, как внезапно, собственной персоной, пожаловал Леня Куриц.

Собственно, сначала появился не он. Сначала раздался четкий, осторожный условный стук в дверь: три удара — пауза — еще три удара, а когда я, вероятно побледнев от напряжения, боязливо открыл ее, то в квартиру через узкую щель не вошел, а как бы просочился невысокий и очень гибкий юноша — аккуратно одетый, с черным кожаным саквояжем.

— Леонид Иосифович?.. — мягко осведомился он.

Он был как будто с лубочной ненатуральной картинки: светловолосый и голубоглазый. И — с девичьими нежными чертами лица. Этакий русский пастушок. Этакий отрок, которому является святое видение. Впечатление портила лишь свежая царапина на щеке. Как-то она не гармонировала с образом.

— Так могу я видеть Леонида Иосифовича?..

Я объяснил ему, что Курица сейчас нет, и когда он будет, никому не известно. Неизвестно, будет ли он вообще. Кроме того, я в двух словах обрисовал ситуацию и сообщил ему, что мы как раз собираемся уходить.

Голубоглазый юноша выслушал меня и немного подумал.

— Хорошо. Тогда я его подожду, — сказал он.

После чего быстро и тщательно запер дверь и, не выходя из прихожей, присел на корточки — разомкнул свой пузатый, как у провинциального доктора, саквояж, заученными движениями вытащил оттуда нечто электротехническое: какую-то круглую жестяную коробку с двумя клеммами, моток желтых блестящих новеньких проводов и еще что-то несообразное, пластмассовой ручкой своей напоминающее динамо-машину. Были там какие-то винтики в низкой банке, какие-то мелкие гаечки, какие-то замысловатые изогнутые контакты. Пастушок очень ловко собирал все это в единое целое: подгоняя, подкручивая и не обращая на нас никакого внимания. Мы для него как бы не существовали.

Я сказал несколько раздраженно:

— Вы меня не поняли… э… э… э… товарищ… Мы сейчас уходим отсюда. И советуем вам сделать то же самое. Квартира засвечена, и оставаться здесь просто опасно…

— Я боюсь, что это вы меня не поняли, — очень вежливо возразил юноша.

— Мы никуда не уходим. Мы все остаемся здесь и ждем Леонида Иосифовича.

При этом он даже не поднял на меня глаз — осторожно привинчивая контакт к жестяной коробке. Я посмотрел на Лелю. Она пожала плечами.

В конце концов, нас это не касалось.

Я вернулся в комнату и с некоторым напряжением оторвал от пола угловатую дорожную сумку. Сумка была, наверное, килограммов двадцать. Леля, в свою очередь, взяла сетку с продуктами.

— Надо бы написать записку, — сказала она.

Я ответил:

— Только, пожалуйста, никакой конкретики.

— Ну, разумеется…

И она быстро черкнула несколько фраз на клочке газеты. А затем положила его посередине комнаты и придавила цветком. Вверх ногами я разобрал лишь одно слово: «увидимся». Я надеялся, что нам удастся уйти спокойно.

Но надежды мои, к сожалению, не оправдались. Потому что, когда мы вновь появились в прихожей, то голубоглазый юноша, по-видимому, уже привинтивший контакт, удивленно раздвинул красивые стрельчатые брови:

— Вы куда-то собрались? — поинтересовался он. — Совершенно напрасно. Я же вам объяснил: мы ждем Леонида Иосифовича.

Его удивление было явно наигранным. Этот юноша все больше