окно лучше самого человека знает, что ему нужно, и может подсунуть ему что-нибудь такое, от чего тот будет возмущаться. Книгами оно также предсказывает будущее.

Эта среда чувствует человека. Она высокодиалогична. Она не льстит ему, не упрощает ему жизни, но только для него она и выращивает сама себя.

Авторам сборника – и этим, по моему разумению, объясняется совершенно особый статус «Голландца» среди прочих ФРАМовских антологий – посчастливилось затронуть очень коренные мифологемы – по крайней мере, коренные для человека европейской цивилизации, с его двойной христианско-античной памятью, с культом Книги в головах и памятью о греках-мореплавателях – в солёной крови.

В основании европейской памяти лежат два архетипа (скорее всего, не только они, но эти – из главных): Книги и Морского Странствия. Библии и Одиссеи. Обе имеют отношения к таким глубоким и общим вещам, что глубже уж некуда: к жизни, смерти – и структурам мироздания, никогда в конечном счёте не постижимым исчерпывающе, в которые умещается и то, и другое. Причём у моря и плавания в нём особый статус: оно – между жизнью и смертью, – постоянная возможность и того, и другого. Это знали ещё греки, островные жители, пересекая свои моря.

А что перевозило в потусторонний мир умерших древних викингов? А славян-язычников? А?..

Плавающие в море, согласно глубокой, стойкой общеевропейской интуиции – ни мёртвые, ни живые, – или и те, и другие. Потому-то на «Морской птице» – и только там – так естественно уживаются и живые и мёртвые.

Если Книга приводит для человека мироздание в более-менее обозримый порядок, то морское странствие его из привычных порядков вырывает – и отдаёт непредсказуемому. Для полноты человеческого существования необходимо и то. и другое. Поэтому Книга и Корабль нуждаются друг в друге – поэтому таким органичным кажется их соединение.

Поэтому-то на образ Корабля-Библиотеки не может, кажется, не отозваться, дрогнув, всякое человеческое существо – и как при этом разным, не похожим друг на друга людям не оказаться сходными в его переживании?

Думается и о том, что авторы и герои «Голландца», среди всего прочего, восполняют нехватку полноценно переживаемого религиозного опыта, которым наша сегодняшняя культура, мягко говоря, не богата. А людям ведь неуютно, неполно, замкнуто без него. Это ведь его черты: здесь и надежда, и трепет перед чем-то многократно тебя превосходящим (корабль – именно таков, как и силы, с которыми он соприкасается), и готовность (потребность?) доверяться на свой страх и риск; готовность служения (без этого на корабле нельзя, там без дела не болтаются!), наконец – тесно связанная со всем этим – потребность в (спасающем, преображающем) чуде – именно с этого, кстати, – с истории слепнущего человека, заказавшего «чудо» в мадридском кабаке[140] и попавшего библиотекарем на корабль – книга и начинается. И, разумеется, в таких очень родственных друг другу вещах, как осмысленность жизни и бессмертие. Корабль даёт людям возможность всего этого. Только возможность – которая у каждого принимает свою, органичную ему, форму.

Корабль милосерднее традиционных религий и идеологий. Он прекрасно понимает, что имеет дело с людьми, которые – ну такова уж у них культурная структура в их посттрадиционных обществах – ни во что верить совсем всерьёз и с предельной самоотдачей уже не умеют. Но в спасении, осмысленности и даже в бессмертии нуждаются и они. Поэтому он не задаёт им жёстких вертикалей, не требует от них (да он вообще ничего не требует! это не в его духе!) безусловно разделять представления о том или ином устройстве мира. Устройство мира он предпочитает оставлять для них – загадкой. Он догадывается, что так продуктивнее.

Корабль мягко подталкивает своих насельников к пониманию того, каким образом в постмодерном мире можно существовать не потерянно, но осмысленно. Мир «Голландца», скорее, «всецентричен»: он как христианский Бог у Николая Кузанского, – «сфера, центр которой – везде, а окружность – нигде».

Фуко в своё время говорил, что «мы» – носители западного, логоцентристского типа рациональности – «ищем центральную комнату в страхе, что таковой нет»[141]. Так вот, «Морская птица» (и это очень терапевтично для носителей западного мировосприятия – а на ней в основном такие и плавают) не ищет в своём мире «центральной комнаты» и не нуждается в ней. Центр у неё – везде, и приоритетных направлений движения тоже нет. Корабль – и сам себе центр, правда, не фиксированный, а странствующий – самодостаточный. Его обитатели, вообще-то совсем не чуждые ни страхам, ни тревоге, ни отчаянию, от чего точно не страшатся и не тревожатся, так это от того, что в мире нет центра – выделенного места. Тем самым, похоже, «выделенность» приобретает любая произвольно выбранная точка: куда корабль идёт – там и центр. А идёт он – всюду и никуда: он идёт вообще, существует в форме движения. Неосмысленных, «второстепенных» областей это пространство не знает.

Оно организовано «номадически» – как, впрочем, и время этого мира. По разным временам корабль плавает столь же свободно – будучи притом способным сохранять связь с неким избранным временем. «Чем ближе находился отец в момент отправки письма [с „Морской птицы“. – О.Б.], – вспоминает герой Нины Хеймец, – тем более ветхой выглядела бумага, на которой оно было написано, и тем более выцветшими казались чернила.»[142] Понятно, что он писал – и присылал посылки[143] – из разных времён. Корабль доставляет в другие века почту[144], а члены экипажа покупают там книги[145] для библиотеки. На полках её рядом с уже написанными стоят книги из будущего: «мне в руки, – догадывается один из пассажиров, – попала книга, которая пока не была написана, даже деду и бабке её автора ещё только предстояло родиться»[146].

Границы в этом мире не разделяют и «реального» и «фантастического». На равных правах с привычными нам географическими объектами здесь есть остров лотофагов[147], страна животоглавцев[148], Негропонт, Модон, Торон, Будерино, Воницу, Ашаюоли, страны бодентроцев и мейсинов, существующие совершенно наравне с посещённой тем же Филиппом Модезиппом Японией[149]; вообще неведомо где находящийся город, который однажды затопило – и с тех пор он так и существует погружённым в воду, «только верхние этажи да башенки торчат»[150]. Плавая по своему единому миру, корабль слабо различает даже «посю-» и «потустороннюю» его области: хотя прямых данных о том, что он заплывает и по ту сторону смерти, вроде бы нет, но то, что мёртвые вхожи на его борт на равных правах с живыми и могут там с ними общаться – несомненное свидетельство в пользу этого.

По какому принципу «Морская птица» прокладывает маршрут – не очень понятно, – скорее всего, потому, что не очень и важно. Видимый принцип тут один: корабль «появляется <…> только там, где кому-то очень нужен»[151]. Корабль можно позвать, как это сделали Стивен и Хосе из «Служителя Джонатана» Елены Боровицкой. И он всегда услышит.

То, что текст этого на-самом-деле-романа и сам в целом децентрирован и, совершенно как курс корабля, не направлен в своём развитии к чему бы то ни было единственному и определённому, – очень органично: это отражает устройство здешнего мира в целом. Центр в книге всё время перемещается из истории в историю; и время в ней – не линия, а что-то вроде шара.

Важно, что из насквозь мифологичного мира «Голландца» совершенно изъято сакральное измерение – отсылки к каким бы то ни было богам и божествам. Чудеса в этом мире происходят «сами», непонятно почему (впрочем, что же это за чудо, если понятно, почему оно происходит?). Это – мир постхристианский: мир нового язычества, боги которого неведомы и непонятны. Но именно постхристианский, то есть с сохранением памяти о важных христианских ценностях. Прежде всего – о такой универсальной сущности человека, по отношению к которой вторична вписанность в любые координаты, в том числе и религиозные – но не только они: вообще, кажется, любые обстоятельства времени, места, культуры, социума, набора социальных связей и обозначений. Это открывает вход на борт «Морской птицы» каждому, независимо от того, какие божества за него ответственны и ответственны ли какие-то вообще. Это может быть «арабский купец, португальский священник»[152], девочка с Мальты[153], китаец Чань Тао[154], цыгане-кочевники[155]. Единственный критерий – потерянность на суше, разлаженность отношений с собственной судьбой.

Корабль – утопия универсальности (столь милая сердцу и уму человека западных культур). Он всечеловечен и транскультурен.

Это своего рода плавучий рай, недаром он – отчасти посмертный. Уходя на корабль,