— Что сказал Эдам?

— Когда я предложил потребовать выкуп? Сначала он сказал, что так не сделает, потом сказал, что не знает, а потом — как все это провернуть. Эдам поставил люльку на пол и сел за стол. Я подумал, что они могут отследить, откуда произведен телефонный звонок, хотя у нас не было номера Ремарков и мы не могли выяснить его по справочной. Так что я предложил отправить письмо, вырезать буквы из газеты и приклеить их на бумагу. Эдам сказал, что много просить нельзя. Я не имел в виду крупную сумму. Он сказал, что нужно попросить десять тысяч фунтов, потому что любой семье среднего класса по силам ее заплатить.

— Значит, как я понимаю, мы не принадлежим к среднему классу? — спросила Лили.

— Эдам снова отнес малышку наверх. Мы вырезали буквы из газеты в нашей спальне, моей и Вивьен. В Комнате смертного ложа. Так ее называл Эдам из-за картины с мертвым ребенком и рыдающими родителями. Когда мы сделали письмо с требованием о выкупе, Эдам снял со стены картину и сказал, что собирается вынуть ее из рамы и сжечь. Но он не сжег. Тогда. Сжег потом.

Мы решили отправить письмо в Лондоне, но это можно было сделать только на следующий день. Эдам сказал, что попросит Руфуса отправить его, так как тот едет в Лондон. Он был уверен, что Руфус это сделает, что для него это будет что-то вроде развлечения. Лили, я просто цитирую, что он говорил. Но Эдам не смог рассказать ему, потому что Руфус уехал, он отправился на своем «Юхалазавре» в паб.

Вивьен стояла перед плитой и сушилась. Платье, что на ней, было мокрым, а другое, бирюзовое, тоже намокло, так как висело на веревке. Эдам сказал ей, что собирается тем же вечером отвезти ребенка.

То, что случилось потом, объяснить невозможно. Вивьен, кажется, не знала, что Руфус уехал. Она поднялась наверх, чтобы помыться, а когда спустилась, я уже сидел один — как обычно. Эдам и Зоси были где-то в доме, возможно, в своей комнате. Я прямым текстом не сказал Вивьен, что Эдам и Руфус поехали отвозить ребенка, но позволил ей так подумать. Она спросила меня, уехали ли они, а я, видишь ли, ответил, что, кажется, да, хотя письмо с требованием о выкупе лежало у меня в кармане, а ребенок спал наверху. Не знаю, предполагал ли я, что случится, если ребенок заплачет, вряд ли я об этом думал. Об этом не думаешь, когда не привык иметь дело с детьми.

— Вероятно, да, — согласилась Лили.

— Вивьен какое-то время, сидя за столом, сортировала свои лекарственные растения, а потом рано пошла спать. Мы все рано легли спать — кроме Руфуса. Видишь ли, все то время, пока мы там жили, ярко светило солнце и стояла жара, и вдруг солнце и жара исчезли. Мы не знали, чем себя занять. Ребенок не плакал, а если и плакал, мы не слышали. Зоси спустилась в кухню за молоком как раз в тот момент, когда я встал, чтобы идти спать. Она вела себя как настоящая молодая мать, сильно изменилась, выглядела счастливой, сосредоточенной и усталой. Я долго лежал без сна, да и Вивьен тоже. Мы разговаривали, и она повторяла, что для нее большое облегчение, что ребенка отвезли назад. Ей хотелось знать, куда его повезли, какой у ребят план. Надеюсь, они оставят ее в безопасном месте, да? А они догадаются позвонить родителям, чтобы известить их? И дальше в таком роде. Она говорила и говорила, а потом, ближе к полуночи или еще позже, мы услышали, как подъехал «Юхалазавр».

Руфус предпочитал ездить в пабы, где не соблюдались часы продажи спиртного, они обычно работали до часу или до двух ночи, а посетители, видишь ли, изображали из себя личных гостей хозяина. Руфуса не волновало, что это противозаконно. Вивьен думала, что Эдам с ним, она решила, что они вернулись из Лондона, а я ее не разубеждал. Я хотел спать и думал, что утром все само разрешится.

— Ну, все и разрешилось, — сказала Лили. — А сейчас ты винишь себя из-за того, что предложил идею с выкупом. Не будь ее, они отвезли бы ребенка в Лондон и спокойно вернулись обратно.

— Да.

— Думаю, ты правильно винишь себя, — сказала Лили.

Он рассчитывал, что она смирится с этим, обнимет его, но она не обняла. А позже сказала, что вряд ли пойдет спать, что он может ложиться, а она еще немного посидит, потому что не устала. Та ночь была очень спокойной, род людской и стихия угомонились. Шива лежал в этой тишине, вспоминая шум, звуки возвращения Руфуса — хруст гравия под его ногами, хлопанье входной двери. Вивьен повернулась на бок, вздохнула, пробормотала: спокойной ночи, Шива — и сразу заснула, ее дыхание стало ровным и неслышным. Все ночи, за исключением одной прохладной, были теплыми, с лунным светом и звездами, синими бархатными ночами с раздвинутыми шторами и распахнутыми окнами. Эта же ночь была холодной, и время от времени в окно начинал стучать дождь…

Дождь, такой мелкий, что он не падал, а висел в воздухе, затянул Пятую авеню. Шива шел по пустынной улице. После позавчерашних волнений все окна в домах на Форест-роуд были забиты щитами, и от этого улица выглядела странно, как будто все здания были приготовлены к сносу. Никто с ним не заговаривал, никто, как бывало, не освистывал его. Но когда он проходил мимо «Боксера» и собирался перейти дорогу, ему в щеку влетел камень, маленький, не крупнее гравия. Удар получился болезненно острым, как укус осы, и Шива прижал руку к щеке.

Еще один камень, по какой-то дикой случайности похожий на костяшки кулака, ударился в тыльную сторону его руки. Шива резко повернулся. Где-то в дождливой дымке хлопнула дверь. Улица была пуста, но он чувствовал — или воображал — что за ним наблюдает множество глаз. Хорошо еще, что это случилось с ним, а не с Лили. Он остановился у своего дома и уставился на ограду.

Выполненная аэрозольным баллончиком в стиле граффити надпись гласила: «Убирайся домой в Пакистан». Губы Шивы растянулись в горькой усмешке. Он вспомнил, что ненависть к самому названию «Пакистан» у его предков, его деда и отца с дядькой, была сильнее, чем у любого выходца с Ямайки из Уолтемстоу или ирландца. Завтра надо попытаться счистить все это, может быть, даже закрасить; надо подумать, как лучше сделать. Расстраивало то, что надпись останется здесь на ночь, что дом еще на целую ночь будет заклеймен, а они с Лили будут помечены как враги-жертвы или потенциальные жертвы.

Шива вошел в дом, тихо закрыл за собой дверь. Письмо, готовое к отправке и адресованное теще в Зальцбург, лежало на полке рядом с телефоном, там, куда Лили клала перчатки. Когда женщины бросают своих мужей, подумал он, они едут к матерям; они пишут матерям и спрашивают, можно ли приехать домой. О какой же чепухе он думает, сказал Шива себе, переходя из комнаты в комнату своего маленького домика в поисках жены.

* * *

В тот вечер Эдам не рассказал Руфусу о письме с требованием выкупа. А не рассказал потому, что еще не придумал, как уговорить Руфуса отправить письмо, не посвящая его во всю затею. Руфуса не интересовало, кто родители ребенка, он даже не заглянул в газету, насколько помнил Эдам; теперь же газета стала для него недоступна, так как они с Шивой вырезали из нее слова для письма, а обрезки выбросили в мусор.

Однако Руфус может поинтересоваться, зачем Эдам написал фамилию и адрес на конверте печатными буквами, причем какими-то пьяным, с обратным наклоном. Глупо надеяться, что Руфус не удосужится взглянуть на конверт. Наверняка взглянет — ведь ему придется купить марку. Ни у Шивы, ни у Эдама марок не было. Эдам думал, что Руфус, возможно, не захочет впутываться — пусть и опосредованно — в то, что, по сути, является преступлением. Когда Эдам думал об этом именно в таком ключе, его начинало подташнивать, все казалось нереальным; ему не верилось, что он сам может быть втянут в это, только не он. С другой стороны, они все же отдадут ребенка, пусть и с риском для себя; так почему бы не получить плату за риск?