писательница – а чего она такого написала? Да не стоит она, мин херц, чтоб так из-за нее убиваться!»

На столе как обычно ждала почта – толстые пакеты, депеши, донесения. Евграф Комаровский сломал сургуч на одном пакете – перлюстрированная копия стихов Перси Биши Шелли, посвященных Клер, «К Констанции поющей». Они не издавались, но ходили по Европе в рукописных списках. Твой голос… огонь твоих касаний вмиг зажег мои ланиты… То сердце кровоточит, не забыть тех грез…

Если к Байрону Комаровский испытывал глухую тяжелую чисто мужскую ревность и неприязнь, то к Шелли, прочтя поэму до конца, ощутил чувство жалости – э, брат Перси, и ты туда же, оказывается, при живой-то жене… Такой же, как я… В одной лодке мы с тобой, но и ты уже покойник. А она… английская роза… Клара Малиновка… богиня… комета, привлекающая мужские сердца, оставляющая в небе яркий свет, что влечет и слепит. Прекрасная гибельная женщина-комета, перечеркивающая огненным шлейфом своим всю прежнюю мужскую жизнь…

Он любил сейчас Клер так сильно, что ничего другого просто уже не существовало.

Чувство любви не приносило радости, одну лишь боль – он ощущал, как оно не просто разрушает его самого, но обращает в прах то, что он после своего прошения об отпуске и отставке, после краха своей придворной карьеры видел в качестве панацеи и лекарства для себя – свой дом, семью, жену, детей…

Их тоже словно больше не существовало в его жизни. Они уходили все дальше… Оставалась только она… эта удивительная редкая обожаемая женщина, которую он хотел и любил так, что сердце было готово выпрыгнуть из его груди каждый раз, как он слышал ее голос или смотрел на нее. Клер царствовала в его мире, и он все больше ощущал себя в ее власти, сходил по ней с ума. Он остро жалел сейчас об одном: почему он не зацеловал ее всю с головы до ног прямо там, в карете, когда вытащил ее из воды, когда она лежала полунагая в его объятиях? Зачем он тогда отвез ее в Иславское, в это царство ужасов и тайн, а не забрал сразу навсегда себе – не увез в Москву, в Петербург, а потом за границу – в Италию, в Париж, на Мадейру? На райские заморские острова, на край света, где не было бы никого, кроме них двоих, и где бы он на коленях вымолил у нее любовь и счастье.

Верный Вольдемар материализовался и поставил перед ним граненый стакан водки и бокал малинового взвара на выбор: горечь и сладость. Затем, бормоча свое «ох горе злосчастье», плюхнулся за клавикорды, раскрыл песенник и начал наигрывать старинную солдатскую песню охраны Тарабарского короля – Il ruolo della guardia reale e invidiabile. Siamo sempre vicino a sua maesta[30].

Евграф Комаровский залпом хватил стакан водки. Потом крепко сжал и… раздавил пустой граненый стакан в кулаке. Взял окровавленной рукой бокал и выпил свой малиновый компот – словно Сократ чашу цикуты – до дна.

Глава 26

Библейский Саул

Утреннее солнце ярко светило. Клер, схватив в охапку свою шляпку, ридикюль с пистолетом и лорнетом и черную шаль на случай непогоды, торопливо спускалась по ступенькам барского дома, направляясь к аллее. Евграф Комаровский стоял на их старом месте под липой в накинутом на плечи сером рединготе.

Клер ощутила, как у нее отлегло от сердца. Издали она на миг залюбовалась им – высокий, широкоплечий, статный, длинноногий, могучий и решительный, – такой не станет просто смотреть из окна, как кого-то волокут топить в мешке, сразу их всех на тот свет отправит – одним ударом кулака…

– Доброе утро, мадемуазель Клер. Я думал, вы уж не придете.

– Простите, Евграф Федоттчч, что я так опоздала, Юлия запретила горничной будить меня, а сама я не проснулась рано. – Клер глянула на него робко – сердится… Ясно, что он на нее все еще разгневан за вчерашнее.

Однако, хвалясь, что читает по мужским лицам, как по книге, малиновка на этот раз попала впросак. Потому что Евграф Комаровский, которого как в сердце ударило, когда он увидел ее, стремительно идущую к нему по аллее, сейчас еле справлялся с собой – он говорить даже толком не мог. Он возбудился до такой степени, что сам за себя испугался – не наделать бы глупостей. Граня… держи себя в ежовых рукавицах, удержал ведь ты плот в Тильзите в одиночку… и тут ты справишься, сможешь… В следующий миг он дал себе слово: когда они поймают убийцу, никакого суда над ним не будет, он, Комаровский, не допустит, чтобы в суде обсуждались подробности нападения на женщину, которую он боготворит, чьи следы готов целовать на земле. Нет, он лично убьет подонка – вышибет из него дух, как в боксе, а если тот дворянин, вызовет его на дуэль и прикончит.

Однако вслух он глухим голосом ревнивца спросил иное:

– Снова облачились в траур по Горди Байрону?

– Что? – Клер не поняла. – А, платье черное, да… То есть нет! Желтое все в земле оранжереи, я отдала горничной в стирку…

– Не надо ничего объяснять, мадемуазель Клер.

– Вы поранились, Гренни? – Клер указала на его руку, перевязанную платком, на ткани проступали алые пятна.

– На гвоздь напоролся. Рукой. И сердцем.

– У вас кровь, давайте перевяжем, вот мой платок чистый. – Клер коснулась его руки, а сама сунула руку за корсаж черного платья, доставая шелковый платок и…

Он сплел свои пальцы с ее, сжал ее руку, он смотрел, как она достает теплый комочек платка из-за корсажа, из нежной ложбинки между… Внезапно подобно Гедимину он порывисто наклонился к ней, его рука почти уже обняла Клер за талию… В следующее мгновение он резко выпрямился, вздернул подбородок, вытянулся чуть не во фрунт перед ней, отпустил ее руку.

– Благодарю, не стоит хлопот. Обойдусь и так. Дела у нас с вами… лошади нас ждут…

Оседланные лошади были привязаны за кустами сирени. Клер достала свои английские булавки, подколола юбки и с помощью Комаровского села в седло. Теперь она держалась верхом намного увереннее, однако Комаровский снова поехал шагом, медленно ведя лошадь Клер за узду.

Долго ли, коротко ли ехали… Долго! И все в полном молчании. Такой мрак! И Клер не выдержала. Малиновки ведь рождены не молчать, а петь!

– А куда мы едем, Гренни?

– Я размышлял о том, что мы вчера нашли в оранжерее. – Евграф Комаровский мгновенно повернулся к ней в