— Перебьетесь, — ухмыльнулся чужак. — Воду и хлеб я вам дам, что дружку не пожалеешь, тем промоешь. А без повязок перебьетесь. Оба вы не жильцы, если твой батюшка так тверд духом, как говоришь. Как думаешь, справедливо выйдет? Он отнял у меня город, я у него — сына. Молчишь? Ну, молчи.

Следом зашел мужик, отдал полкаравая и кувшин с водой. Снова стукнула дверь.

Счет времени Дагобер потерял сразу — поди пойми, день или ночь на дворе, сидя среди четырех стен без окон. Он пытался было считать догоревшие лучины, но быстро сбился. Главный больше не приходил, а мужик, носивший еду, и рта не раскрыл, как маркиз ни пытался выведать у него, какой сейчас день. Или хотя бы как часто он приносит эти полкаравая и воду. Судя по тому, что Дагобер успевал изрядно проголодаться к его появлению, — не чаще двух раз в день, впрочем, возможно маркиз просто не привык к столь скудной еде. Рамон большую часть времени был без сознания, а когда приходил в себя — лежал с закрытыми глазами и молчал. А еще пил — много и жадно. В первый же день Дагобер попытался отмыть его от крови, но куска подола, смоченного из кувшина, хватило только на лицо. Еще одним куском полотна перетянуть ребра, да кое-как подвязать повисшую руку— на большее рубахи не хватило. С появившимся вскоре хриплым кашлем и лихорадкой маркиз ничего поделать не мог, и оставалось только сидеть и ждать, чем все кончится. По большому счету, все нелепые попытки помочь были бессмысленны. Если через неделю голову Рамона пошлют к герцогу, кому какая разница, снимут ее со здорового или умирающего? Но не делать ничего означало смириться и покорно ждать конца.

Дагобер попытался было напасть на мужика, что носил еду, и добился лишь появления охраны. Да того, что связали, развязывая, лишь когда он просился до ветра, да чтобы поесть. Теперь точно осталось лишь сидеть и ждать. Сперва истает неделя, и он останется один, а потом пройдет и вторая. И все закончится.

* * *

О том, что произошло, Лия не сказала никому. Конечно, отец заметил, что она перестала пропадать неизвестно где, да и заплаканные глаза трудно не заметить. И через несколько дней спросил, куда подевался Рамон.

— Уехал, — отрезала девушка.

— Это я понял. — Амикам умел делать вид, будто не замечает, когда с ним не хотят разговаривать. — Надолго?

— Насовсем.

Он помолчал. Трудно оставаться безучастным, когда единственная дочь еще вчера буквально летала, а сегодня ходит, точно тень. Будь она парнем, он бы знал, что сказать и как утешить. Но девушку… Наверное, если б осталась жива ее мать, та бы нашла слова. Но…

— Если он тебя обидел — поеду и оторву голову.

— Нет. Просто нужно было с самого начала помнить, что он чужак.

Помнить и делать на это поправку. И еще на ту тень, что над ним. Тень, которую она, видящая, не заметить не могла. Надо было спросить сразу вместо того, чтобы ждать, пока сам расскажет. И не успокаивать себя тем, что, если не рассказывает, значит, либо не знает, и тогда спрашивать — только пугать, либо считает неважным. Может быть, все вышло бы по-другому — впрочем, что сейчас корить себя? Может быть, для обоих лучше было бы никогда не встречаться, но кто может знать это точно, кроме богов?

Все казалось пустым и серым, словно все краски мира рыцарь унес с собой. Наверное, так и должно было быть. Пройдет время, все вернется на круги своя, оставалось лишь ждать. И Лия ждала: что-то ела, что-то делала, один раз даже съездила с семьей на бал, где весь вечер улыбалась и танцевала, даже отец поверил, что она пришла в себя. Отец хороший, Лие было совсем не по душе то, что он расстраивался, и она порадовалась, глядя на то, как с его лица исчезла складка между бровей. Юноша тоже был хороший, и она даже собиралась позвать его с собой после бала, но это ровным счетом ничего бы не изменило, а лежать в объятьях одного мужчины и думать о другом было бы нечестно, сероглазый мальчик ничем этого не заслужил, и она тихо исчезла, не дожидаясь последнего танца.

Все шло так, как должно было быть, и оставалось только ждать, когда отболит. Но через день после бала приснился Рамон, и сон этот был таков, что она проснулась перепуганная, с бешено колотящимся сердцем. Весь день Лия уговаривала себя, что просто примерещилось. Немудрено, что снится мужчина, которого она не простила и забыть не смогла. Не каждый сон — вещий, и не каждый кошмар оборачивается явью. Но вечером, не выдержав, она все же решила заглянуть в его сон. Одним глазком, просто убедиться, что зря перепугалась. Если рыцарь все еще зол на нее — тогда просто ничего не получится. Но станет понятно, что вчерашний сон был обычным кошмаром. А больше ей ничего и не надо.

Она проснулась посреди ночи, на спутавшейся постели. Подушка была мокрой то ли от слез, то ли от пота. Накинув на плечи платок, заметалась по комнате. Виденное оказалось правдой, а она ничем, совсем ничем не могла помочь. Сказать отцу? В доме десяток вооруженных людей, не считая отца и Нисима, но кто знает, скольким придется противостоять? И согласится ли отец?

Лия распахнула окно — воздуха в комнате отчаянно не хватало. Опустилась на кровать, кутаясь в платок. Нужно вызнать точно, где он, с кем и сколько врагов вокруг. Да, она слишком молода для видящей, и сил немного. Но она вызнает.

Едва рассвело, Лия стояла у ворот дворца, требуя аудиенции герцога. Тот никого не принимал. Солдаты караула, сжалившись над тоненькой девушкой с огромными, полными слез глазами, рассказали: говорят, что вчера герцогу привезли какое-то письмо. Тот, едва прочитав, повелел казнить гонца и выставить на площади голову. А потом заперся у себя с кувшином вина и открывал только слугам, приносящим все новые и новые кувшины. Нет, никто не знает, что было в том письме: сплетни по дворцу разносятся быстро, уже бы рассказали, если бы кто-то хоть краем глаза заглянул.

Но уходить было нельзя, никак нельзя, и Лия продолжала настаивать. Никто не решился просто так прогнать дочь одного из знатнейших горожан, и ее пересылали от одной мелкой сошки к другой, повторяя одно и то же: герцог никого не принимает. Миновал полдень, когда девушка все же добралась до человека, имеющего право входить к герцогу в любое время суток. Достала из поясной сумки записку и тяжелый перстень, призванный подкрепить решимость придворного: если герцог вправду не в духе, мог и тяжелым чем запустить, и повелеть высечь. О том, сколько мелочи она раздала за эти полдня, лучше было не думать: отец убьет, когда узнает. Но сейчас такая ерунда не имела значения.

Записка в пять слов. «Я знаю, где твой сын». Оставалось лишь надеяться, что поверит. И молиться всем богам сразу.

Вернувшийся придворный цветом лица напоминал пареную свеклу. Но по тому, как он суетился, указывая путь, Лия поняла, что записка подействовала. Запоздало подумала, что герцог мог принять ее за одну из тех, кто запер Рамона, и тогда ей не поздоровится. Сделанного не воротишь, и все же колени подрагивали, когда она перешагнула порог комнаты. Выдержала тяжелый взгляд налитых кровью глаз.

— Ну?

Как же объяснить — быстро, и чтобы герцог поверил, что она действительно знает? Лия вздернула подбородок: