С этого дня сам вид ганноверских улиц начал вызывать у Райзера отвращение, но неприятнее всех была ему улица, где мальчишка его дразнил, ее он всячески избегал, когда же все-таки не удавалось ее миновать, ему чудилось, будто дома готовы на него обрушиться, а чернь вперемежку с недовольными кредиторами бежит за ним толпой, осыпая насмешками.

Унижения так тесно следовали одно за другим, что он не успевал оправиться от этих ударов, сделавших для него ненавистным само здешнее пребывание. Мысль о том, чтобы покинуть Ганновер и пуститься по свету искать счастья, превратилась в твердую решимость, в чем он открылся одному только Филиппу Райзеру. Но друг был тогда слишком занят собой, так как закрутил новый роман и думал лишь о том, как бы выгоднее предстать перед своей подружкой. Судьба Антона Райзера поэтому волновала его куда меньше, чем в иные времена.

И хотя Антон Райзер намеревался вскорости навсегда покинуть Ганновер, Филипп Райзер посвящал его во все перипетии своего нового увлечения, словно его друг ничего так не желал, как успехов на этом поприще. Порой это выводило Антона Райзера из терпения, но как-никак Филипп Райзер был его ближайшим наперсником и ни с кем другим он не мог бы поделиться своими замыслами.

Поскольку, отправляясь скитаться по белу свету в поисках счастья, необходимо было все же назначить себе цель скитаний, Райзер избрал Веймар, где, как говорили, в то время обосновалась труппа Абеля Зайлера, выступавшая под руководством Экхофа. Именно там он надеялся обратить свои мечты в действительность, полностью отдавшись театру.

Пока он обдумывал этот план, ему снова довелось испытать унижение, которое окончательно утвердило его решимость.

Однажды он в компании товарищей из театральной труппы вышел из города прогуляться по общественному саду. Своим задумчивым и рассеянным видом он невыгодно выделялся среди остальных. И тут вдруг на него таким градом посыпались насмешки, что он просто онемел от неожиданности. А поскольку остроумие спутников не знало удержу, дурацким шуткам не было конца, к тому же свидетелями этой сцены стали несколько офицеров, стоявших неподалеку, Райзер не выдержал, вскочил из-за стола, расплатился с хозяином и со всех ног бросился прочь. Убежав от всех, он сразу разразился проклятиями по адресу своей судьбы и самого себя. Он насмехался над собой, так как был убежден, что родился на свет для насмешек и поругания.

Но как же случилось, что он оказался отдан на глумление миру, словно у него на лбу было выжжено клеймо насмешки? И почему оно в недобрый час – когда он, казалось бы, снискал уважение товарищей – вдруг снова сделало его посмешищем для всех?

Виной тому была бесхарактерность, воспитанная пренебрежением его собственных родителей, – недостаток, который он так и не сумел преодолеть, став взрослым. Он не мог смотреть на окружающих как на свою ровню – каждый казался ему в чем-то значительней и важней для мира, чем он сам, а потому в любом проявлении дружбы к своей персоне он усматривал род снисхождения. Он считал себя презренным, потому его и презирали, а нередко находил знаки презрения там, где человек, уважающий себя, ничего бы не заметил. Таков уж, видно, закон соотношения духовных сил: если какая-то энергия не находит противодействия, она устремляется вперед и сметает все на своем пути, как река, прорвавшая плотину. Сильная амбиция неудержимо поглощает слабую, будь то с помощью иронии, презрения, будь то ставя на сопернике клеймо насмешки. Быть осмеянным – значит дать себя погубить, осмеять – значит уничтожить чье-то самолюбие, менее развитое, чем твое. Но совсем другое дело – стать предметом всеобщей ненависти. Это хорошо и желательно. Ненависть окружающих не убьет самолюбие, но лишь вооружит его упорством, с которым его обладатель проживет тысячу лет, скалясь на ненавидящий его мир. Но не иметь ни друга, ни даже врага, – вот истинный ад, мучительная пагуба для мыслящего существа. Вот эти-то адские муки Райзер испытывал всякий раз, как из-за недостатка самоуважения внутренне соглашался, что заслуживает насмешки и презрение. Единственным его наслаждением в таких случаях было, оставшись наедине, с издевательским хохотом наброситься на самого себя, как бы доводя до конца начатое другими.

Когда насмешки гордых и презренье

Моею сделались судьбой,

Зачем к себе пустое сожаленье

И плач постыдный над собой?

Итак, убежав от насмешников, он бродил по пустынной местности и все более удалялся от города, не имея никакой цели, куда бы направить шаги. Он шел не разбирая пути, покуда не стало темнеть, и тут выбрался на широкую дорогу, ведшую к деревне, которая уже рисовалась впереди. Небо все плотнее затягивали тучи, собирался дождь, закаркали вóроны, и два из них, летя над его головой, словно бы вызвались ему в провожатые и наконец привели прямо к маленькому деревенскому кладбищу, окруженному, как стеной, беспорядочно наваленными камнями. Низкая островерхая церковь, крытая дранкой; толстые стены, в каждой по крошечному окошку, сквозь которые внутрь косо пробивался свет; дверь, наполовину ушедшая в землю, так что, входя, хотелось нагнуться… И столь же маленькое и неприметное, как церковь, кладбище с теснящимися могилами, скрытыми густой порослью крапивы. Край неба потемнел, само оно сумрачно надвинулось на землю, остался виден только небольшой клочок земли, где он стоял. И вот эта малость и неприметность деревни, кладбища и церкви произвела на Райзера странное действие: ему стало казаться, что все вещи мира исчезают, стекая по тонкому острию, на конце которого – тесная и душная могила, за ней же больше ничего нет, только глухая крышка гроба, заслоняющая мир от глаз смертного. Эта картина наполнила Райзера отвращением, сама мысль о медленном стекании все ближе и ближе к тонкому острию, за коим – ничто, с ужасной силой погнала его прочь от этого крошечного кладбища в непроглядную ночь, будто он убегал от гроба, уже готового его поглотить. Деревня с кладбищем преследовала его как воплощение ужаса, пока окончательно не скрылась из виду. Казалось, разверстая могила требует своей жертвы, норовит поглотить его. Лишь дойдя до соседней деревни, он немного успокоился.

Но чем особенно ужаснула его на кладбище мысль о смерти, так это представлением о малости, овладевшим его душой и породившим в ней невыносимую пугающую пустоту. Где малое, там рядом исчезновение, ничтожество; понятие о малом – вот что вызывает страдание, опустошенность и тоску. Гроб – тесный дом, могила – безмолвное, холодное и маленькое жилище. Малость порождает пустоту, пустота – тоску, а тоска ведет в ничто, бесконечная пустота и есть ничто. На маленьком кладбище Райзер испытал страх ничтожества; переход от бытия к небытию предстал ему так наглядно, с такой силой и определенностью, что само его существование будто повисло на нити, вот-вот готовой оборваться.

Усталость от жизни у него разом как рукой сняло, он попробовал накопить некий солидный запас идей, который просто помог бы ему спастись от превращения в ничто, и когда он ненароком вышел на тракт, ведущий в Эрихсхаген, где жили его родители, и вдруг узнал эту местность, то и решил за ночь одолеть оставшееся расстояние и утром снова удивить их своим появлением. Он уже на милю отошел от Ганновера, и идти оставалось еще примерно пять миль.