class="p1">Он прочитал «Андрея Кожухова», а девушка всё не шла. Он придумывал для неё разные оправдания, и все они сводились к тому, что её арестовали жандармы, как они арестовали Коверзнева. От этого девушку было жалко до слёз, и было обидно, что он не знает даже её имени.

Хотелось поделиться с кем–нибудь своими опасениями, и он пошёл к Ефиму с Ниной, но о девушке умолчал и рассказал лишь о прочитанных книгах.

Верзилин похвалил его, но предупредил:

— Ты смотри, с этими книжками осторожнее. Во всяком случае, не афишируй их…

Нина дала Никите несколько небольших книжек Максима Горького, и он прочитал их дома все. В них рассказывалось о Никитиных друзьях — о бесшабашных и бескорыстных парнях, и вдруг Никита с удивлением подумал, что они тоже, оказывается, герои.

43

Чем меньше оставалось вещей в квартире Коверзнева, тем больше у него появлялось книг. Они стояли на стеллажах из неструганых досок, лежали вдоль стен, возвышались целыми горами в углах.

Он читал с одинаковым интересом и «Критику чистого разума» Иммануила Канта, и исторические романы графа Салиаса, и записки русского сыщика Ивана Путилина. И, как всегда, его память удерживала вычитанные анекдоты, имена и даты. Закончив одну книгу, он брался за вторую, и пыль ещё не успевала покрыть их, как он уже раскрывал третью. Понравившиеся куски врезались ему в память дословно, некоторые места он выписывал в клеёнчатую тетрадь.

Ему по–прежнему нравилось читать о великих людях, и букинисты Александровского рынка об этом знали и частенько приберегали для него редкую книгу. Монографию о Наполеоне на французском языке Коверзнев прочитал с особым интересом. Он стал вспоминать судьбы великих людей и примерять к ним свою жизнь. Оказывается, многие из них прошли тяжёлый жизненный путь. Это укрепило веру в свои силы и опять развило в нём горячую жажду деятельности. Он написал ядовитую статью, в которой не пожалел и себя, ярко описав все мытарства, через которые ему пришлось пройти. Статью, конечно, не напечатали, и, видимо, как ответ на неё, он получил анонимку, в которой говорилось, что если он не прекратит свои нападки, то ему придётся в этом раскаяться. Он равнодушно встретил эту угрозу и даже пошутил:

— «Ежели кто получит безымянное письмо или пасквиль, — проскандировал он, глядя, как пламя охватывает бумагу, — то, не распространяя оного, или уничтожает, или же отсылает в местную полицию для сыскания сочинителя, а буде таковой найден не будет, то объявляется за бесчестного, пасквиль же предаётся сожжению через палача».

Эту цитату он вычитал как–то в Своде законов и хотел прочитать Верзилину. Теперь она пригодилась самому.

Однажды он совсем остался без денег. Он продал на барахолке своё последнее пальто и взамен его тут же приобрёл по дешёвке какую–то хламиду. То ли потому, что он долго переодевался на морозе, то ли потому, что его организм уже был подорван голодом, — он простудился и слёг. Сосед–немец застал его в жару, вызвал врача и купил лекарства. Придя в себя, Коверзнев восполнил его расходы, а на остальные деньги велел купить ситника и колбасы; но есть не хотелось, и он снова впал в забытьё.

Так лежал он целыми днями; не было сил затопить печку, проветрить комнату… И лишь по вечерам заходил сосед и, кряхтя, приносил дров; становилось тепло, от горячего бульона кружилась голова, Коверзнев медленно потягивал клюквенный морс и слушал старика; они давно уже договорились беседовать только по–немецки, а это было великолепной школой языка для Коверзнева.

Кризис кончился, Коверзнев стал бодрее, у него появился аппетит. Он попросил соседа позвать букиниста, и когда тот пришёл, продал ему мешок приключенческой литературы и фантастики. На эти деньги он ещё жил некоторое время, но кончились и они.

Коверзнев выздоравливал, сосед стал заглядывать к нему реже, и он опять лежал сутками один в нетопленной комнате, голодный.

В один из таких дней на имя Коверзнева пришёл денежный перевод на сто рублей. На бланке не было штампа ни редакции, ни издательства — перевод был от частного лица. Коверзнев долго ломал голову, пытаясь определить имя благодетеля, и наконец решил, что это жена. Потом ему вспомнилось, как сосед рас — спрашивал его об адресе Нины. Он всё понял и горько, как в детстве, заплакал. Плакал до тех пор, пока не уснул.

Наутро он почувствовал себя почти здоровым и долго ходил по комнате, получая болезненное удовольствие от того, что слегка кружилась голова.

Через несколько дней Коверзнев получил приглашение из редакции, в которой оставил последнюю статью. В хламиде идти туда было нельзя, и он хотел было купить пальто, но оно стоило слишком дорого, и он пожалел денег. Пальто он взял у соседа. Перед зеркалом критически оглядел себя, остался доволен; особенно ему нравилась его острая бородка.

Редактор его сразу же принял.

Сбросив пальто, поправив бант, Коверзнев вошёл в кабинет. В глубоком кресле подле стола сидел высокий чёрный мужчина. Он был косым на левый глаз и походил на иезуита в костюме английского лорда.

— Знакомьтесь, — сказал редактор, вставая.

— Коверзнев.

— Джан — Темиров.

Это имя не вызвало у Коверзнева никаких ассоциаций, а такое знакомство позволяло думать, что они играют на равных, иначе его бы просто–напросто не представили.

Коверзнев разлёгся в кресле, вытянул ноги. Закурил трубку.

Редактор принял это как должное и бесстрастно сообщил:

— Мкртич Ованесович занимается цитрусовыми, чаем, вином и табаком…

Коверзнев слушал невозмутимо.

— Мкртич Ованесович решил вложить часть капитала во… французскую борьбу…

— Пф–пф–пф, — выпустил Коверзнев клуб дыма.

— В цирк… Я рекомендовал ему вашу фигуру в качестве организатора и арбитра.

— Не пойду, — небрежно ответил Коверзнев, глядя не на редактора, а на Джан — Темирова.

— Я ожидал такого ответа, — с лёгким армянским акцентом сказал тот. — Он меня вполне устраивает…

— Пф–пф–пф.

— …устраивает… Вы не хотите размениваться на мелочи. Отлично. Арбитров сейчас полная Россия. У меня будет совершенно другое дело. Я строю цирк. Ничто сейчас не даёт такого дохода, как французская борьба. Цирк строится специально для борьбы…

Его слова были прерваны телефонным звонком.

Джан — Темиров поднялся и взял Коверзнева под руку.

— Не будем мешать.

Когда одевались, окинул взглядом коверзневское пальто. У подъезда его ждала собственная коляска. Он приказал кучеру следовать за ними, держа Коверзнева под локоть, повёл по Невскому.

— Я человек дела, поэтому сразу перехожу к делу. Мне рекомендовали вас вчера как человека умного, упорного, эрудированного и мужественного. Не веря никому на слово, я перечитал все ваши произведения и убедился, что никто