Он потребовал немедленно остановить машину, выскочил, как ошпаренный, и с криком «Федерико!» устремился к предмету своего обожествления.

Федерико обернулся, увидел несущегося на него маленького усатого человека и кинулся бежать прочь. Режиссер наддал. Федерико тоже прибавил скорость. Кросс окончился в пользу Феллини. Он далеко оторвался вперед и растворился в толпе.

Федерико боится маньяков. Маньяк убил Леннона.

Маньяки – неприятное сопровождение большой известности.

Мы сидим в ресторане типа нашего «Седьмого неба». Зал круглый. Из окна открывается панорама Рима.

Это второй Рим в моей жизни. Первый – десять лет назад. Тогда шел дождь, и у меня все время завивались волосы от дождя. А сейчас город раскален, носа не высунешь. И какие музеи, когда рядом живой Феллини, с его глазами и голосом.

– Ты хотела бы жить в Европе? – спросил Федерико. – Ты могла бы здесь остаться?

– Не могла бы.

– Почему?

– Я не могу жить без языка и без друзей.

– А как ты думаешь, Россия вывернется?

– Вывернется.

– Почему ты так думаешь?

– Всегда побеждает здравый смысл.

– Всегда?

– Бывает с опозданием, но всегда.

«С опозданием на жизнь», – подумала я.

– У Италии очень большой национальный долг, – с огорчением сообщил Феллини, будто долг Италии касался его лично. – Огромный долг, но итальянцы беспечны. И в своей беспечности восходят до мудрости.

«Как дети», – подумала я. Беспечность – это высшая мудрость.

– Для итальянца самое главное – обеспечить свою семью, – продолжал Федерико. – Идея семьи выше идеи государства.

«Логично, – подумала я. – Семья – это и есть государство. Сильное государство – это большое количество обеспеченных семей».

Подошел официант.

– Что вы можете нам предложить? – спросил Федерико.

– Сырное мороженое и осьминог в собственных чернилах.

– Сырное мороженое? – подивился Федерико. – А как это возможно?

– Вы художник в своем деле, а мы в своем.

Официант был сухой, респектабельный, в бабочке. Как конферансье.

– Браво, – отметила я.

Официант приосанился.

– Ты знаешь такого человека: Герасимофф?

– Да. Он умер.

– В шестидесятых годах я с ним встречался. На кинофестивале. Он повез меня в машине по Москве, с каким-то человеком.

«С кагэбэшником», – подумала я.

– Подъехали к большому зданию. Университет, кажется.

– Да. Университет, высотное здание, – подтвердила я.

– Он говорит: смотрите, какой большой дом построили наши люди, освобожденные от капитализма.

Мы вылезли из машины, чтобы видеть лучше. Шел снег. Он медленно падал на его лысину.

«Какой снег в июне месяце? – удивилась я. – Фестиваль был летом. Маэстро что-то перепутал. Или домыслил».

– Снег все шел. Он все говорил, и я в конце концов почувствовал, что делаю что-то плохое против народа, который освободился от капитализма и выстроил такой большой дом. Я спросил:

«Что я должен сделать?»

«Заберите ваш фильм из конкурса», – сказал Герасимов.

«Пожалуйста». – Я обрадовался, что такая маленькая просьба.

Потом мы поехали к нему ужинать. Он сам сделал русскую еду…

– Пельмени, – подсказала я: Герасимов прекрасно лепил сибирские пельмени.

– Да, да… – подтвердил Федерико.

– Но первый приз вам все-таки дали, – напомнила я.

Это известная история о том, как наши не хотели давать премию фильму «Восемь с половиной». Но жюри отстояло.

– Да, да… первый приз. И меня несли на руках ваши режиссеры: Кусиев (Хуциев), Наумофф… и кто-то еще. Я испытывал определенные неудобства, потому что они все были разного роста.

Феллини не мог закончить воспоминания патетически (несли на руках). Он включил самоиронию: неудобно было существовать на весу. Какие-то части тела заваливались и провисали.

– Вот вам и кино, – сказала я. – Напишите об этом.

– Думаешь?

– Уверена.

– Я напишу три страницы. Передам тебе через Клаудию. Ты дополнишь и пришлешь мне обратно.

Федерико хочет как-то подключить меня к работе. Вернее, он думает, что я этого хочу.

Правильно думает.

Свой первый фильм двадцать лет назад я делала с режиссером К. В режиссерском ряду он был на первом месте от конца, то есть хуже всех.

Второй фильм я делала с режиссером С. – этот занимал второе место от конца. Хуже него был только К.

После работы по моим сценариям эти режиссеры «пошли в производство», перебрались в середину ряда. Середняки. Впереди них много народу. Позади тоже.

Моя мечта поработать с мастером, который был бы на первом месте от начала. Впереди никого. Только Господь Бог.

А если не суждено по тем или иным причинам – я напишу этот рассказ.

Зачем? А ни за чем. Просто так.

Принесли сырное мороженое.

– Я должен позвонить. – Федерико посмотрел на часы.

– Куда? – ревниво спросила я.

– Кариссима! Бамбинона! Я забыл тебе сказать – у меня, помимо основной семьи, есть еще четыре: в Праге, в Женеве, в Лондоне и в Риме.

– Дорогой! Учитывая твое давление, я остановилась бы на трех семьях. Та, что в Праге, – не надо.

Федерико ушел. Я спросила:

– Что такое кариссима?

– Кара – дорогая, – объяснила Клаудия. – А кариссима – очень дорогая, дорогушечка.

– А бамбинона что такое?

– Бамбино – ребенок. Бамбинона – большая девочка.

– В смысле толстушечка?

– Нет. В смысле выросший человек с детской начинкой. Можно так сказать? – уточнила Клаудия.

Так можно сказать обо всех нас, шестидесятниках. Седеющие мальчики и девочки. Бамбиноны. После сталинских морозов обрадовались, обалдели от хрущевской оттепели и так и замерли на двадцать лет. А наши дети, те, кто следом, – они старше нас и практичнее. Им дано серьезное Поручение: весь мир насилья разрушить до основанья. А затем…

Рим оплывает, как сырное мороженое. Купола дрожат в знойном воздухе. Как мираж. Кажется, что, если хорошенько сморгнуть, все исчезнет.

В Москве было ветрено. Как там у Чехова: «А климат такой, что того и гляди снег пойдет».

Я беру сумку на колесах и иду в магазин. В магазине никого нет, потому что нет продуктов. Единственное, что продается: масло в пачках, хлеб и минеральная вода. Все нужные вещи: можно намазать хлеб маслом и запить минеральной водой. Вот тебе и обед без затей. Необязательно есть осьминогов в собственных чернилах.