– Я вашу маму дэлал! – не удержавшись, прокричал грузинский батюшка, носясь в лезгинке по своему краю обороны. – Вашу маму, да! Вашу маму, э! Вашу мам…

Снизу грохнул пистолетный выстрел, и отец Григорий рухнул на Шлёму с изрядной дырой в рясе. Самого вроде, по счастью, не задело, о чём он тут же сообщил вниз французам, но впредь особо не высовывался…

– Ну как я вам? – горделиво раздалось из динамиков. – Хороша девка, а?! Горячей только в сауне, но там не тот моральный уровень, если кто понял…

– Спасибо, душа моя, а я тебе солёной рыбки принёс!

– Что ж ты молчал, искуситель? Хочу, хочу, хочу…

Тут нам опять пришлось прерваться, потому что уцелевшие французы пошли на штурм. Огнестрельное оружие у них всё-таки было, и нас осыпало градом пистолетных пуль, по счастливой случайности почти никого не задевших. Ну разве что бабка Фрося словила три или четыре куска свинца прямо в деревянную лопату, это не улучшило ей настроения, но существенно подняло боевой дух. Красавица всерьёз разобиделась и полезших на приступ первых трёх скелетов сняла таким страшным ударом, что отбитые черепа в драгунских касках улетели аж на центр площади!

– Vive la Francе![11]– хрипло кричали скелеты.

– За Бога, царя и Отечество! – ответно кричали мы, без устали отмахиваясь саблями, шашками, кинжалами, цепями и лопатами. Львиные головы молчали, видимо набираясь сил, а нас по большому счёту спасало лишь то, что у нападавших не было ни лестниц, ни пушек. Убить их действительно никак не получалось, даже серебром в упор, но если сбить голову, то без неё французский солдат сразу становился беспомощным и вынужденно бежал искать укатившуюся черепушку…

– Иловайский, я тут ещё нашла! Короче, смотри, молитва о спасении иконе Святой Богоматери Рильской «Одигитрии»!

– Читай, любимая! – успел проорать я, видя, как тихий Моня, получив рукоятью сабли в лоб, навзничь падает внутрь двора.

– Легко! Щас… ага… блин, она на болгарском! Погоди, найду автоперевод…

Французы пёрли не уставая, их хвалёная галльская заносчивость не позволяла отступить ни на шаг, в отдыхе они не нуждались, от ран не страдали, в то время как тот же Шлёма уже был изрядно порезан в двух-трёх местах. Отец Григорий, яростно матерясь по-грузински, рубился как бешеный, с даргинским кинжалом в левой руке и осетинской шашкой в правой. Его длинная ряса была прострелена, проткнута, пробита и висела неровными лохмотьями, но он сам был словно заговорён от ран.

– Нашла! Сейчас прочту… Ой, а вам там помощь не нужна?

– Нет, родная, мы справимся, – кое-как прохрипел я, сбрасывая вниз двух улан, теснивших Прохора.

– А то я могу горелку включить, там вроде на пару минут накапало.

– Уж сотвори такую божескую милость, – громко поддержал меня старый казак, снося голову здоровенного скелета, подкравшегося ко мне сзади.

– Давно бы сказали, мальчики, – мягко упрекнула нас Катерина, и вновь ожившие львы огненной лавиной дали нам ещё одну пятиминутную передышку…

Мы почти бухнулись там, где стояли, бегло пытаясь оценить состояние наших войск. На первый взгляд вроде не так уж плохо – отец Григорий бодр и полон энтузиазма, баба Фрося сидит, держась за радикулит, но жива, Моня внизу, Шлёма… Второй упырь явно нуждался в перевязке, его действительно лихо попластали.

– Баба Фрося, уведите его в дом, надо остановить кровь.

– А вы тут как же? – грозно оскалилась она. – Чего ж это я уйду на Шлёмке узлы бинтами вязать, а тут без меня, старой, всё веселье кончится?! Нетушки, я ить, поди, такой драки не увижу ужо. В мои-то года-годочки кажному событию радуешься, а тута такой праздник…

– Дом – вторая линия обороны, – уверенно соврал я. – Мы их на воротах не удержим, так что уводите раненого, мы прикроем – и следом!

– Эх, казачков бы сюда… – мечтательно протянул мой денщик, а я только сейчас заметил, как он зажимает левой ладонью бок. – Не смотри, ваше благородие, вскользь клинок прошёл, самому стыдно, что так подставился…

Я быстро скинул китель, оторвал широкую полосу от нижней рубахи и, невзирая на все протесты, перевязал старика, как мог.

– Давай тоже в дом. И не спорь со мной, Прохор! Нам ещё как-то эту хату удержать надо, а там…

– А что там? Рано ли, поздно ли, все помрём…

– Катерина что-нибудь придумает, – твёрдо заявил я. – А может, и дядя опомнится да пришлёт сюда сотню-другую с пиками! Нам только продержаться бы…

– Не пришлёт, хлопчик, да и некуда ему слать, проходы-то только ты один знаешь. Они, окромя характерника, никому не открываются. – Голова моего наставника стала крениться набок, он вздрогнул, опомнился и, безропотно повиснув на плече рослой крестьянки Ефросиньи, позволил ей увести себя в дом вместе с едва волочащим ноги Шлёмой.

– И Моню туда же! – по ходу попросил я. – Отец Григорий, мы с вами одни остались. Ну что, покажем лягушатникам, на чью землю они позарились?

– Ай, генацвале! Как харашо гаваришь, я тебя, как брата… – Тощий грузин с кривым носом и длинными клыками на мгновение прижал меня к груди. – Аткрывай ворота, хорунжий! Давай красива умрём, пусть им всэм завидна будэт…

Мы чинно спустились вниз. Он снял засов с ворот, я спокойно выпустил всех собак и выстроил их в рядок.

– Vive Napoléon![12]– громко раздалось снаружи, видимо, других лозунгов и боевых кличей французы уже не помнили.

Ворота распахнулись настежь. Обугленные и обгорелые останки некогда великой армии пошли в свой последний бой.

– Фас, – ровно приказал я. Вернее, даже не приказал, а разрешил, ибо псы буквально рвались с поводка.

Страшная свора ринулась на ходячие кости с восторженным рыком самоупоения! Несколько бесконечно долгих минут слышался только свист сабель, французские проклятия и хруст разгрызаемых позвонков. Потом две или три уцелевшие собаки, скуля, бросились под нашу защиту. Остальные заставили врага заплатить дорогой ценой.

Мы с отцом Григорием молча посмотрели друг на друга и подняли сабли…

– О пречудная и превысшая всех тварей Царице Богородице, Небеснаго Царя Христа Бога нашего Мати, Пресвятая Одигитрие Марие! Услыши ны грешныя и недостойныя, в час сей молящиеся и к Тебе со воздыханием и слезами пред пречистым образом Твоим припадающия, – громко раздалось над нашими головами. В окне, красивая и сосредоточенная, Катерина выразительно читала по бумажке незнакомую мне молитву, держа перед собой ту самую небольшую икону в серебряном окладе. Я не понимал, что происходит, потому что время остановилось. Скелеты замерли, кто как шёл, не в состоянии двинуться с места. Весь двор обволакивала неуловимая аура света, и на последней фразе: «Владычице, спасти нас и Царствия Небеснаго сподобити, да о спасении Тобою славим Тя!» – серебро вспыхнуло так ярко, что я едва не ослеп. А когда кое-как протёр глаза, французов уже не было. На их месте громоздилась куча серого пепла, из которой торчали рукояти старых сабель и остатки проржавевших киверов войны 1812 года.