ей, что она должна услышать от него что-то необычное, и, не отнимая своей руки, она смотрела пристально ему в лицо. Она не предчувствовала чего-нибудь ужасного, однако была уверена в том, что в доме совершилась важная перемена в ее отсутствие, и потому с беспокойством ожидала объяснения.

Дагеротипист был бледнее обыкновенного; на его челе был какой-то задумчивый и суровый отпечаток, оставивший глубокую отвесную линию между его бровей. Впрочем, улыбка его была исполнена той искренней теплоты и радости, которую Фиби всегда замечала на лице его, как он ни старался прикрывать новоанглийской осторожностью все, что близко касалось его сердца. Он имел вид человека, который, размышляя один о каком-нибудь ужасном предмете посреди дремучего леса или беспредельной пустыни, вдруг узнал знакомый образ самого дорогого друга, приносящий с собой все лучшие идеи домашней жизни и тихий поток повседневных дел. Несмотря на это, когда он почувствовал необходимость ответить на вопросительный взгляд девушки, улыбка исчезла с его лица.

– Я не должен радоваться нашему возвращению, Фиби, – сказал молодой человек, – мы встречаемся с вами в странную, тяжелую минуту!

– Что случилось? – воскликнула она. – Отчего опустел дом? Где Гефсиба и Клиффорд?

– Ушли! Я не могу придумать, где они! – отвечал Хоулгрейв. – Мы одни в доме!

– Гефсиба и Клиффорд ушли! – вскричала Фиби. – Возможно ли это? И зачем вы привели меня в эту комнату вместо приемной Гефсибы? Ах, что-то ужасное случилось?! Я хочу видеть!

– Нет-нет, Фиби! – сказал Хоулгрейв, останавливая ее. – Я вас не обманываю: они действительно ушли, и я не знаю куда. Ужасное происшествие случилось в самом доме, но не с ними и, как я несомненно уверен, не связано с ними. Если я верно понял ваш характер, Фиби, – продолжал он, вперив свои глаза в нее с беспокойством и вместе с тем с нежностью, – то при всей вашей слабости и при всем том, что ваше поприще, по-видимому, лежит в кругу вещей обыкновенных, вы одарены замечательной силой. Вы обладаете способностью действовать посреди таких обстоятельств, который решительно выходят из круга явлений обыкновенных.

– О, нет, я очень слаба! – отвечала, дрожа, Фиби. – Но скажите мне, что случилось!

– Вы сильны! – настаивал на своем Хоулгрейв. – Вы должны быть и сильны, и благоразумны, потому что я совсем сбился с пути и нуждаюсь в ваших советах. Может быть, вы скажете мне, что я должен делать.

– Скажите мне! Скажите мне! – повторяла Фиби в трепете. – Эта таинственность подавляет меня! Скажите хоть что-нибудь!

Молодой человек медлил. Несмотря на то, что он сейчас сказал, и сказал искренне, относительно способности действовать в таких обстоятельствах, что всегда поражало его в Фиби, он все еще не решался открыть девушке ужасную тайну вчерашнего дня. Это для него было все равно как если бы разместить страшный образ смерти в безмятежном и веселом пространстве перед домашним камином. Но невозможно было таиться перед Фиби, она должна была узнать истину.

– Фиби, – спросил он, – помните ли вы это?

И подал ей дагеротип – тот самый, который он показывал ей в первое их свидание в саду и который так поразительно передавал жесткие и безжалостные черты оригинала.

– Что общего имеет эта вещь с Гефсибой и Клиффордом? – спросила Фиби в нетерпеливом удивлении, что Хоулгрейв шутит таким образом с ней в такую минуту. – Это судья Пинчон! Вы мне уже его показывали.

– Но вот то же самое лицо, снятое только около получаса назад, – сказал молодой человек, показывая ей другую миниатюру. – Я только что закончил портрет, как услышал ваш стук в дверь.

– Это мертвец! – вскричала, побледнев, Фиби. – Судья Пинчон умер?

– Так, как здесь представлен, – сказал Хоулгрейв. – Он сидит в соседней комнате. Судья Пинчон умер, а Клиффорд и Гефсиба исчезли. Больше я ничего не знаю. Все, что можно к этому прибавить, только догадки. Возвращаясь в свою комнату вчера вечером, я не заметил никакого света ни в приемной, ни в комнате Гефсибы, ни у Клиффорда, да и никакого шума, никаких шагов не было слышно в доме. Сегодня утром – та же мертвая тишина. Из своего окна я услышал свидетельство соседки, что ваши родственники оставили дом во время вчерашней бури. До меня дошел также слух, что судья тоже исчез. Какое-то особенное чувство, которого я не могу описать – неопределенное чувство какой-то катастрофы или чьей-то кончины, – заставило меня пробраться в эту часть дома, где я и открыл то, что вы видите. Чтобы приобрести свидетельство, которое может пригодиться Клиффорду, и важную памятную вещь для меня – потому что, Фиби, есть некоторые причины моей странной связи с судьбой этого человека из-за наследства, – я употребил находившиеся в моем распоряжении средства, чтобы сохранить этот живописный рассказ о смерти судьи Пинчона.

Даже в волнении Фиби не могла не заметить спокойствия в речах и действиях Хоулгрейва. Он, правда, ощущал, по-видимому, весь ужас смерти судьи, но умом принял этот факт – без всякой примеси удивления – как событие, которое должно было случиться неизбежно и до такой степени было намечено в миновавших событиях, что его можно было почти точно предсказать.

– Почему вы не отворили дверей и не позвали свидетелей? – спросила Фиби, содрогаясь. – Ужасно оставаться здесь одному!

– Но Клиффорд! – воскликнул дагеротипист. – Клиффорд и Гефсиба! Нам надобно подумать, что можно сделать самого лучшего для их пользы. Их бегство придает самый дурной смысл этому событию. Но как легко объясняется оно для тех, кто знал их! Ужаснувшись сходству смерти судьи и смерти одного из прежних Пинчонов, которая имела для Клиффорда такие горестные последствия, они не имели другой идеи, как только бежать с рокового места. Как же они несчастны! Если б Гефсиба только громко закричала, если б только Клиффорд растворил дверь и объявил о смерти судьи Пинчона, это было бы событие весьма для них полезное при всем своем ужасе. Если б на смерть судьи посмотрели по-моему, то оно бы сразу смыло черное пятно, лежащее, по мнению общества, на Клиффорде.

– Как же могла бы произойти какая-нибудь польза от того, что так ужасно? – спросила Фиби.

– Так, – отвечал дагеротипист, – если это дело разобрать основательно и объяснить надлежащим образом, тогда станет ясно, что судья Пинчон не мог умереть насильственно. Этот род смерти повторялся не раз в его семье; так часто умирали люди его лет или в состоянии какого-нибудь умственного кризиса, или, может быть, в припадке гнева. Предсказание старого Моула было, может быть, основано на знании этой физической особенности, нередко наблюдаемой в роду Пинчонов. Между смертью, случившейся вчера, и смертью дяди Клиффорда, описанной тридцать лет назад,