Через день советская пропаганда продолжила тему подрывной работы публикацией первого отчета о начавшемся 19 ноября в Новосибирске процессе по «делу кемеровской троцкистско-диверсионной группы». На скамье подсудимых оказались десять руководящих работников кемеровского рудника, а среди них и гражданин Германии горный инженер Э. Штиклинг, работавший на шахте «Северная». Всех их государственный обвинитель, заместитель прокурора СССР Г. К. Рогинский объявил «активными участниками контрреволюционной группы, действовавшей на кемеровском руднике и ставившей своей целью борьбу с советским государством путем совершения диверсионных и вредительских актов». Возникновение группы отнес к 1935 г., а конкретными действиями, совершенными подсудимыми, назвал два события: гибель из-за отравления газом 28 декабря 1935 г. двух горняков и взрыв газа на втором участке шахты «Центральная» 23 сентября 1936 г., в результате чего 10 шахтеров погибли, а 14 получили тяжелые ранения. И как бы между прочим Г. К. Рогинский заметил: в данную группу входили также Я. И. Дробнис, А. А. Шестов и М. С. Строилов, но следственные дела в их отношении как связанные с «преступной контрреволюционной деятельностью Пятакова Г. Л., Муралова Н. И. и других… выделены в особое делопроизводство»[2].

Идея провести данный показательный процесс, но только не в Новосибирске, а в Прокопьевске, осудив на нем виновных в участившихся авариях на шахтах Кузбасса и местном отделении Томской железной дороги, была выражена в решении ПБ, появившемся, судя по косвенным данным, по инициативе первого секретаря Западно-Сибирского крайкома Р. И. Эйхе[3].

Собственно, в таком подходе к должностным преступлениям ничего особенного вроде бы не былою. Аварии, зачастую с человеческими жертвами, на заводах и фабриках, шахтах, железных дорогах, речных и морских судах стали тогда обычным явлением. Многие из них, наиболее серьезные, детально анализировались членами ПБ, привлекавшими для определения меры наказания А. Я. Вышинского.

Например, 16 августа ПБ рассмотрело чрезвычайное происшествие, не сопоставимое по трагическим последствиям с тем, что случилось в Кузбассе. 1 августа на Комсомольском участке Тумского лесокомбината (Московская область) начался пожар, продолжавшийся трое суток. В огне погибли не только огромный массив леса, поселок рабочих, железнодорожная станция Курша-2, но и 313 человек, а еще 75 получили тяжелейшие ожоги. Члены ПБ согласились с преданием семи человек, обвиняемых в преступной небрежности, суду: директора лесокомбината, его заместителя, технического руководителя, главного инженера, а заодно и председателя Тумского райисполкома, секретаря райкома ВКП(б) и начальника лесоохраны[4].

Из таких дел не делали тайны, довольно часто — для острастки другим — сообщали о них в газетах, местных или центральных. Лишь решение ПБ о кузбасском деле занесли в «особую папку». Именно эта деталь, а еще то, что копию его направили Г. Г. Ягоде, свидетельствуют о политическом характере готовившегося процесса, желании непременно связать подсудимых с троцкистами.

Прокопьевский процесс, скорее всего, должен был убедить население страны в том, что большинство аварий, если не все, происходит отнюдь не из-за крайне низкой квалификации рабочих, весьма слабых профессиональных знаний инженеров и техников, утвердившегося за годы пятилеток полного пренебрежения правилами техники безопасности. Происходят они по вине исключительно троцкистов — вредителей, диверсантов. На роль же символических жертв предназначались, как можно предполагать с большой долей уверенности, проживавшие и работавшие в Западной Сибири отнюдь не по своей воле видные троцкисты: начальник сельхозуправления ОРСа Кузбассстроя Н. И. Муралов (он был арестован сразу же после принятия решение ПБ о Кузбасском деле), начальник Сибмашстроя М. С. Богуславский, замначальника Химкомбинатстроя Я. Н. Дробнис. Все те, кто 15 октября 1923 г. подписал знаменитое «Заявление 46-ти» в поддержку позиции Троцкого.

Однако после августовского процесса, арестов Пятакова, Радека, Сокольникова, Серебрякова и особенно после прихода в НКВД Н. И. Ежова первоначальные планы весьма серьезно скорректировали. 16 ноября по решению ПБ процессу в Западной Сибири придали узко локальный характер, ограничили круг его подсудимых никому за пределами Кузбасса не известными горными инженерами, а Муралова, Богуславского, Дробниса, а также Шестова и Строилова сочли необходимым судить в Москве. Тем самым Пятакову, Радеку, Серебрякову, Сокольникову придавалась роль некоего всесоюзного центра, руководившего на местах отдельными группами, в том числе и кузбасской. Ставилась цель окончательно и бесповоротно возложить на сторонников Троцкого и Зиновьева, как и предусматривалось «Директивой», ответственность за все просчеты, неудачи и ошибки при выполнении второго пятилетнего плана.

Именно такой характер принял процесс в Новосибирске, продолжавшийся всего три дня.

Г. К. Рогинский уже в начале пространной обвинительной речи перешел к «установлению связей» подсудимых с известными троцкистами, пытаясь доказать, что те получили указания о проведении актов вредительства от Муралова из Новосибирска, Пятакова из Москвы.

И все же обвинение поначалу неизбежно сводилось к тому, что следовало скорее называть преступной халатностью или в крайнем случае экономическим саботажем. Лишь позже, в ходе самого суда, при активной поддержке со стороны самих обвиняемых, процессу удалось придать все же чисто политический характер. Так, Шестов заявил, что он «получил прямую директиву от Пятакова на проведение подрывной и террористической работы в Кузбассе», которую должен был «согласовать с Мураловым». Признал Шестов и более жуткое. Якобы Пятаков поручил ему «организовать (террористические) акты против членов политбюро и членов правительства, приезжающих в Западно-Сибирский край, а также против секретаря Западно-Сибирского крайкома Эйхе»5.

Именно такого рода показания, а также использование имевшихся в деле признаний Дробниса и Строилова позволили Г. К. Рогинскому создать чисто умозрительную картину террористической деятельности троцкистов. Той, которой в масштабах страны руководил Пятаков, а в Западной Сибири — Муралов, работавший рука об руку с Богуславским и неким Сумецким (его фамилия прозвучала лишь на новосибирском процессе и больше никогда не повторялась). В Кузбассе действовала группа, состоявшая из Носкова, Шубина и Курова, направляемая Дробнисом, а в Прокопьевске — Черепухина и Арнольда, которые, мол, и организовали неудачное покушение на Молотова в сентябре 1934 г.[6]

Выездное заседание военной коллегии Верховного суда СССР под председательством В. В. Ульриха вполне удовлетворили система доказательств, приводимых Г. К. Рогинским, чистосердечные признания обвиняемых, и 22 ноября все подсудимые были приговорены к высшей мере наказания — расстрелу. Правда, на третий день президиум ЦИК СССР троим из них заменил смертную казнь десятью годами тюремного заключения[7].