Мы тотчас распределили роли. По моему способу каждая батарея связывалась прямым проводом с передовой ротой своего участка, подготовляла данные для стрельбы по всем опасным направлениям и направляла каждое орудие в соответствующую цель. Днем и ночью по первому зову оно должно было отвечать одним или двумя выстрелами по этой цели. В случае необходимости остальные орудия присоединялись к стрелявшему. Таким образом, малейшая попытка со стороны неприятеля встречала немедленный отпор. «Артиллерия, – говорил я, – это мать больного ребенка. Мы не несем столько потерь, но днем и ночью должны следить за биением пульса своей пехоты, чтоб всегда быть готовым прийти к ней на помощь».

В неприятельском расположении было несколько чувствительных точек. Как только немцы начинали долбить один из наших окопов своими гранатами, ближайшая батарея била по противоположному окопу, и каждая из прочих посылала по 2–3 гранаты стрелявшей батарее. У неприятеля была одна тяжелая 15-сантиметровая батарея, которая иногда начинала бить по тылам, где находились наши штабы и обозы. В этом случае пять батарей одновременно с разных сторон осыпали ее своими снарядами, а остальные начинали долбить те места неприятельского расположения, где были обнаружены ею чувствительные точки.

Благодаря этому неприятель совершенно перестал нас тревожить. Труднее всего было справиться с авиацией: за неимением лучшего, с ней боролись обыкновенными орудиями, подвешенными на особых деревянных установках. При этом не обошлось без забавных эпизодов.

Самыми неутомимыми воздушными наблюдателями, оказывается, были тыловики. Неожиданно прискакал к нам наш ветеран Гургенидзе:

– Ва! Сбили авион! Я видел своими глазами! Поздравляю!

Авион оказался аистом, который свалился турманом от пролетевшего мимо снаряда. Его, как маскотту[131], присвоила себе сбившая его батарея.

Наступившая тишина дала возможность наладить нашу внутреннюю жизнь. Брон заведовал столовой. Иванов готовил, вестовые разносили. Теперь все получили возможность обедать у меня в хате, где находились телефоны батарей и связь с начальником бригады и начальником артиллерии. Ободренные жители вернулись в свои хаты. В нашей жила вдова с несколькими дочерьми. Про одну из них, Станиславу, молва шла широко и далеко, называя ее первой красавицей округи. Молва не преувеличивала ее достоинств. Высокая и стройная, с безукоризненной фигурой и чертами лица, она вполне заслуживала общее признание. Большие серые глаза, чудный цвет лица и очаровательная улыбка делали ее еще привлекательнее. Вся семья держала себя безукоризненно, не упуская ничего, что могло бы быть нам приятным, но в то же время избегая малейшего повода к нареканиям.

Со своей стороны никто из офицеров не допускал мысли о том, чтоб поволочиться за своими хозяйками. Но после хорошего обеда Шихлинский, которого по просьбе офицеров я решился принять к себе, чтоб дать ему отдохнуть после тяжелой раны, огорошил меня вопросом:

– Мне кажется, здесь как раз по одной красавице на каждого из нас. Почему бы после обеда не поделить их между нами по выбору, начиная с младшего?

Меня взорвало:

– Я отказываюсь понимать твои слова, Рустам-бек, – возразил я. – Меньше всего ожидал я этого от тебя! Что бы сказал ты, если я задал тебе этот вопрос где-нибудь в Джалал-Оглы или Хунзахе?

– Но ведь там совершенно другие обычаи, другие верования… Там строго соблюдается вековой адат, шариат. Разве можно сравнивать наших туземцев с этими мужиками?

– Но я рекомендую не забывать, что те и другие поданные русского Царя, и это оружие, которое он доверил нам, дано не для насилия, а для защиты его подданных от всякого, кто только посягнет на их спокойствие.

Вечером хозяева просили меня разрешить им вечеринку. Наша милая молодежь может сколько угодно любоваться на их танцы. Они будут веселиться спокойно, все здесь находятся под крепкой защитой!

Я искренно пожалел, что принял к себе этого грубого варвара, который пожирал глазами жареного барана и, одновременно, подававшую ему красавицу, и, видимо, независимо от многоженства, считал себя вправе наложить руку на любую русскую или польскую девушку.

Это живо напомнило мне турецкого пашу из оперетки «Хаджи-Мурат», который, расхаживая по сцене и жестикулируя, повторял:

«Я в принсипе против многоженства… Однако можно… немножко заменить, немножко пюрменить, штоби полза була».

На другой день меня ожидал большой сюрприз… Доктор Брон передал по телефону, что здесь находится моя жена, приехавшая с моим младшим братом Тимой, отлучившимся на пару дней в Варшаву и соблазнившим ее сделать налет на нашу позицию. День был тихий, и все мы провели вместе несколько счастливых часов.

– Как здесь у вас хорошо! – повторяла моя Аля.

– Хорошо-то хорошо; только все-таки не очень высовывайся за двери. У немцев хорошее воздушное наблюдение, раз они заметят что-либо, начнут сыпать 15-сантиметровыми бомбами…

Тима снял с меня фотографию «кодаком». Я долго хранил эту карточку с надписью: «“Джон-булату” от его маленького братишки».

Все-таки, когда они уехали, мне стало спокойнее на душе. С ничтожной артиллерией, с ограниченным количеством выстрелов на орудие мы сдерживали многочисленные немецкие батареи с колоссальным запасом снарядов, но каждую минуту это равновесие могло нарушиться.

Так и случилось. Когда через несколько дней наш дивизион сняли с позиции и отправили на юго-западный фронт, проклятая 15-сантиметровая батарея проснулась снова, засыпала своими снарядами Янчово, разогнала ее жителей и сожгла ее дотла. Остались одни почернелые трубы.

Немцы предупредили нас о переброске… Накануне, когда мы еще ничего не знали, они выставили на своих окопах огромные плакаты:

«До свиданья – на Карпатах!»

Какому служишь королю?

Молви иль умри.

Шекспир

Я стою на самой высокой точке Яворника, на узкой прогалине, которая тянется вдоль всего хребта. Кругом, впереди, позади поднимаются стволы столетних буков, стройные, серебристые, подобно мраморным колоннам древнего храма. Этот лес покрывает морем лесных верхушек все скаты, всю долину, которая отделяет нас от другого хребта Солис и от той скалы, чьи резкие очертания висят в воздухе и теряются в голубой дали.

Позади шалаш, у входа которого красуется надпись: «Штаб 125-го Курского пехотного полка». Там ютятся телефонисты связи с корпусом и батальонами. Левее, под самым гребнем, – орудия взвода Коркашвили, другой взвод, под командой Шихлинского, находится в двух верстах правее нас на том же хребте.

– Вчера, – обращается ко мне командир полка, – мы дорвались до самой их горной батареи, которую мы придушили вашими выстрелами. Даже успели захватить панорамы. Но тут подошли подкрепления, и нам пришлось отступать. Здесь, оказывается, против нас тройные силы. Сейчас – только что – получили приказание из штаба корпуса переходить на другой участок. Наверное, там будем атаковать снова. Мы ведь являемся ударными частями корпуса!