как она изволила громко по-русски назвать супругу знаменитого фабриканта, вдруг сказала Матрене Никитичне: «Ежели ты, мужичка, не оставишь этого места, я позову камер-лакея и велю тебя вывести отсюда, а потом тебя отправят в полицию». Эти последние слова как громом поразили Матрену Никитичну: она сначала вся вспыхнула, потом побледнела и стала пятиться назад, предоставляя свое место горделивой своей антагонистке. Тогда все насмешливые улыбки и лорнеты бывших ее по месту спереди соседок обратились к ней. Она не вытерпела и поспешила выйти с хор, не дождавшись конца церемонии. С трудом нашедши внизу своего служителя из фабричных работников, одетого в какую-то фантастическую ливрею, она уселась в карету и возвратилась домой, где слезами, самыми горячими слезами разразилась ее горесть.

Муж ее, как гласный думы, находился внизу, в зале и, облаченный в мундир со шпагой, видел отменно хорошо всю церемонию приема персидского уполномоченного. Василий Григорьевич, очень любивший свою Матрену Никитичну, возвратясь домой и нашедши жену полубольную в постели, огорчился и озаботился. Но она ничего о происшедшем ему не рассказала и все пояснила жестокою головною болью, ей причинившеюся от жары на хорах. Б[ибико]ву, приехавшему на другой день, было то же самое объявлено, и он рассыпался в самых восторженных сожалениях, сопровождаемых советами различных лечебных средств, долженствующих непременно оказать помощь самым радикальным образом. Его превосходительство даже готов был сейчас скакать в аптеку за какими-то волшебными гомеопатическими порошками. Все это имело в результате то, что когда господин камергер уехал, то Василий Григорьевич сказал: «Вот истинный русский боярин! Святой человек! Ангельская душа». Дня через два Гаврило Гаврилович заехал узнать о состоянии здоровья Матрены Никитичны, которую, благодарение Богу, застал в вожделенном положении, распоряжавшуюся по своему домашеству. В этот день Б[ибико]в особенно усердно хвалил все на даче Жукова. Это восхищало самолюбивого хозяина, который пришел просто в восторг, когда «генерал» объявил ему, что на днях он приедет к ним не один, а со своею женой, Катериной Петровной, которая страстно любит ягоды и фрукты, а всего этого жуковская оранжерея (поистине преплохая) доставляет в избытке. Решено было назначить день для приема их превосходительств. Приготовления были самые блестящие, и разного рода богатоновским[705] затеям и разного рода сюрпризам не было конца. Наконец наступил этот желанный день, когда на двор Жуковой дачи, усыпанный красным песком, въехала голубая карета, запряженная четверней и с лакеем в пунцовой ливрее с золотыми галунами, пунцовой на том основании, что камергеры пользуются правом употреблять этот привилегированный для дворцовых ливрей цвет. Карета остановилась в упор к крыльцу, на котором стояли хозяин и хозяйка дачи, принявшие с благоговением знатную барыню, весьма щеголевато одетую. Барыня эта и была госпожа Б[ибико]ва, а Гаврило Гаврилович, высадив ее из кареты, рассыпался мелким бесом и сильнейшим образом тарантил, делая вид, что вовсе не замечает, как сконфузилась и растерялась добрейшая Матрена Никитична. Гаврило Гаврилович отнес этот конфуз хозяйки не к чему другому, как к чувству глубокого уважения к его блестящей и многовнушительной супруге. Угощение шло сильное, вроде демьяновой ухи, и, пробыв часа два, Катерина Петровна уехала, увезя в своей карете целые груды разных фруктов и ягод, конфект, бисквитов и пирожков, с несколькими бутылками сливок наивысочайшего качества.

Только что голубая карета унеслась со двора и покатила по шоссе, Жуков напустился на неловкости своей Матрены Никитичны и с огорчением упрекал ее в неуменье принимать таких важных барынь, какова Катерина Петровна Б[ибико]ва, супруга камергера двора его величества и действительного статского советника со звездой. Тогда Матрена Никитична, дав мужу покипятиться, не утерпела и навзрыд заплакала, причем открыла Василью Григорьевичу всю правду; а правда состояла в обиде, ей нанесенной на дворцовых хорах знатною барыней, намеревавшеюся отправить ее, жену почетного купца и фабриканта, «в полицию». Узнав это происшествие, Жуков сильно раздражился; но он еще больше озлился на Б[ибико]ва, когда узнал, что сильный конфуз Матрены Никитичны при встрече с г-жей Б[ибико]вой произошел не от чего другого, как от того, что она в барыне-гостье узнала ту барыню, которая хотела посадить ее в полицию, на хорах Зимнего дворца. Однако добрая и весьма неглупая Матрена Никитична уговорила мужа не делать из всего этого никакого шума, чтобы не пустить в их кругу, наполненном завистниками, в ход этого несчастного происшествия, в котором ей привелось играть такую страдательную и несчастную роль. Не прошло после этого разговора и недели, как явился Гаврило Гаврилович и, отведя Жукова в сторону. стал просить у него под заемное письмо полторы тысячи рублей, тогда еще ассигнационных. Жуков сказал Б[ибико]ву, что он за счастье почел бы угодить его превосходительству, да эти дни произвел огромные платежи банкирским конторам за табак и теперь гол как сокол, имея только то, что необходимо на содержание фабрики и дома с дачей. «Но я не отпущу ваше превосходительство без спрашиваемых вами денег. Изволите видеть, у моей Матреши есть капитальчик тысчонки в три, который состоит из ломбардных билетов. Сейчас я ее позову, и ежели она согласна будет на выдачу вам полутора тысяч рублей, то вы деньги эти тотчас получите». Нечего разъяснять, что согласие, как и ожидать можно было, со стороны Матрены Никитичны последовало, и дело было, как говорится, в шляпе. Б[ибико]в был в восторге, который в нем дошел до такого пафоса, что он чмокнул руку добрейшей Матрены Никитичны, чем необыкновенно ее сконфузил. Жуков, однако, при всей своей доброте и при всем своем глубоком уважении к генеральству, не мог отказать себе в удовольствии хоть сколько-нибудь отмстить за жену, оскорбленную его женой, и сказал: «Вот и хорошо, ваше превосходительство, что ее превосходительство, ваша Катерина Петровна, не успела посадить мою Матрешу в полицию, потому что тогда, само собою разумеется, вам не видать бы ее денег, в которых, кажется, вы таки изрядно нуждаетесь». Ну, конечно, Б[ибико]в сделал вид, что в прах превратит за это Катерину Петровну; но кто знал, как он крепко находился под башмаком своей Катерины Петровны, хорошо понимал, что все эти слова не что иное, как мыльные пузыри, не больше.

Во время всего этого моего рассказа А. С. Пушкин несколько раз посмеивался и при этом бросал мне ласковые взгляды. По окончании же рассказа моего о билете на хоры Зимнего дворца Пушкин несколько времени беседовал об этом сюжете с Воейковым, с бароном Розеном и с некоторыми другими, причем сказал, обратясь ко мне:

– Рассказом этим я завладею для первого нумера «Современника» или для будущего нового издания «Повестей Белкина».

Затем Пушкин обратился к Воейкову