самому рисковать... Костя возразил, что если речь идет о том, стоит рисковать самому или не стоит, то тогда, конечно, не стоит. Нил и это проглотил, хотя сказано было это в присутствии Нади...

В тот день, когда Лариса Валентиновна получила направление на операцию, ей один за другим позвонили два человека, и каждый телефонный разговор словно подвел итог разным периодам ее жизни.

Первым позвонил Валентин Карнаухов и сказал: «Наконец пришел в себя после похорон и решил пообщаться с тобой». — «Опомнись, — сказала Лариса, — твою маму похоронили семь месяцев тому назад». — «Я не про маму, — с досадой отозвался Валентин, — а про всенародную, так сказать, тризну». — «Ах, да, — произнесла Лариса, — ну конечно, ты ж у нас придворный парсенист. Кого теперь будешь снимать?» — «Председателем похоронной комиссии был Андропов». — «Ну ладно. Что тебе?» — «Я тут добрался до ящика, в котором отец хранил свой архив... Скажи, мама тебе на хранение ничего не отдавала?» — «Твоя мама подарила мне перед смертью золотые часы, — сказала Лариса. — Вернуть?» — «Не говори ерунды. Я спрашиваю об отцовских снимках». — «У тебя не осталось портрета твоего отца?» — удивилась Лариса. «Я имею в виду его работы... Старые фотографии вождей и прочее», — напряженным голосом сказал Валентин. «Ничего такого у меня нет». До Ларисы донесся вздох разочарования. «Жаль». — «А куда они могли деться?» — вежливо спросила Лариса. «Боюсь, что мама все сожгла. Такая непонятная старческая выходка. В ящике я нашел урну с пеплом. И больше ничего». — «Так, может, это урна с пеплом твоего отца?» — «Пепел пахнет сгоревшими пленками, а мой отец, как тебе хорошо известно, похоронен в земле на Новодевичьем, — сердито сказал Валентин. — Мама мне как-то грозила, что если я не приеду и не заберу у нее отцовский архив, она его уничтожит». — «Но у тебя все не было времени это сделать», — продолжила Лариса. «Что за дурацкая история! — воскликнул Валентин. — Сжечь уникальные снимки, да им цены нет!.. Ты мне правду сказала, что ничего не знаешь?» — «Моему сыну и мне твое наследство ни к чему». — «До свидания», — в сердцах сказал Валентин.

Потом позвонил сын. «Послушай, я хочу тебя сегодня наконец познакомить с моей невестой, — сказал он, — Ты уж встреть нас на уровне... Или тебе не до этого?» — «Я давно хочу познакомиться с Шуриной дочкой», — сухо возразила Лариса.

И смертный узелок собрать не дадут... Лариса Валентиновна выключила телефон и пошла прилечь в комнату Нила.

Со всех стен на нее смотрела Надя. Прежние подруги Нила — Катя и Вероника — на всех снимках улыбались. Надя смотрит прямо в объектив, упрямая. Не хочет подставлять свое лицо животворящим лучам вечности. У Кати был деланно-невинный взгляд. У Вероники растерянный. Она очень любила Нила, а он все подшучивал над нею, что она не умеет за себя постоять. Катя давно вышла замуж, а Вероника окончила курсы японского языка. Всюду Надя. Доит козу, загорает на пляже, читает... Бедный Нил, на кого я тебя оставляю. Бедный Валентин, бедная Таля спалила снимки, которыми всю жизнь дорожила. Тени минувшей жизни зарылись в пепел. Тем больше будет солнца, сказал бы Ворлен. Бедный Ворлен. Его отец перед арестом жег в оцинкованном корыте какие-то письма, забаррикадировавшись в своей комнате, — те, кто пришли за ним, успели извлечь из горящего костра сувенир — крохотную гильотину, одну из тех гильотинок, которые в 1793-ем году вместе с трехцветной кокардой и красным колпаком носили французские патриоты. Миниатюрное орудие смерти, макет, запачканный пеплом. Антикварная вещица несусветной ценности. Бедный Ворлен. Бедный Нил с вечно запачканными проявителем ногтями. Думает, нашел во что вложить душу. В азотнокислое серебро. А во что еще ее вкладывать? И где она? Как у животных — в крови?.. В печени?.. В легких?.. Анализ крови показал низкий гемоглобин, врачи заподозрили онкологию. Раковые клетки потихоньку прибирают душу через кровь, печень, легкие, а она все топорщится в груди неприкаянными углами... И никаких запасных глубин, веры в загробную жизнь. Все плоско, жизнь, смерть, все сверху — как нервная система у каких-то моллюсков. Где она — в нервной системе?.. В теплом пепле, из которого небрезгливые пальцы работника крематория извлекут оплавленные золотые коронки?.. Во что ее надо было вкладывать?.. Миниатюрная душа, вложенная в будущий пепел этого тела, как в ножны, в обрамлении тысяч вещей этого мира, которые, как женихи Пенелопы, вращаются вокруг пустоты. Как ясные звезды — литий, бериллий, водород и гелий, — вращающиеся вокруг метагалактического центра, то и дело срывающиеся с круга полей существования тел, уносясь за горизонт событий.

(Кстати, о маленькой гильотинке, обнаруженной при обыске у отца Ворлена... Попади столь любопытный сувенир в руки романиста, он бы не удержался от искушения проследить его путь от момента изготовления в часовых мастерских революционного Парижа и до тридцатых годов нашего столетия... В те дни, когда с крохотных сувениров наподобие брелка слетела окалина, гильотина пользовалась большим почтением среди революционно настроенных французов. Она не просто являлась символом революции. Без нее революция, в частности террор, была бы просто невозможна. Ведь палаческие топоры до изобретения доктора Гильотена работали, можно сказать, эпизодически, а главное — плохо, достаточно вспомнить Марию Стюарт или графа Сен-Мара, которым отрубили головы далеко не с первого раза. Гильотина же служила массовому производству смерти; сверкало лезвие, корзина наполнялась отрубленными головами... Ее сперва называли уважительно — Госпожой Гильотиной, а потом, привыкнув к лаконичному силуэту на площадях, уже и ласково — Тетушкой... Сувениров было великое множество, их носили и жирондисты, и кордельеры, и монтаньяры. Но прошло два десятка лет — и игрушечные гильотинки исчезли бесследно, о них не упоминает ни один французский писатель времен Реставрации. Жернова истории перемололи их в пыль, но одному сувениру чудесным образом удалось проскользнуть между ними, он прошел через несколько рук, проделал путь из Парижа в Москву. Каким образом? Да каким угодно!.. Допустим, крохотную гильотинку носил на шнурке как медальон добрый тюремщик, в юности принадлежащий клубу кордельеров (но после казни Камилла Демулена забывший об этом), который переносил письма на волю от приговоренной к казни знаменитой жирондистки госпожи Ролан к ее возлюбленному Леонардо Бюзо. Пережив все перипетии революции, наш тюремщик во времена Директории завербовался в армию Бонапарта, участвовал во всех его походах и погиб в кровопролитном сражении под