Три дня назад старая герцогиня, дверь из комнаты которой туго отворялась, вообразила, что Жан-Ноэль запер ее, и совершила попытку побега в истинно романтическом духе: она открыла окно и выбралась на строительные леса, громко крича, что отправится к Папе Римскому и добьется расторжения брака, ибо брак этот на самом деле не осуществился. В конечном счете она, сидя верхом на балке, оказалась между небом и землей, ее с большим трудом сняли оттуда. После этого Жан-Ноэль и спрятал паспорт своей супруги.

– Я требую, чтобы он вернул мне паспорт, – крикнула Лидия, вскакивая с места и выходя из комнаты так же внезапно, как и вошла.

Из коридора до ушей Мари-Анж снова донесся ее крик:

– Жан-Ноэль… Верни мне наконец мои документы!

В присутствии этой старой женщины Мари-Анж испытывала смешанное чувство отвращения, жалости и стыда.

«В конце концов, мы все живем на ее деньги – не только Жан-Ноэль, но и тетя Изабелла, да и я сама. Кажется, Жан-Ноэль вновь проникся к нам родственными чувствами только из стремления досадить этой несчастной старухе, которая по его вине вот-вот сойдет с ума. Но, может быть, он именно этого и добивается… Чтобы затем упрятать ее в сумасшедший дом. Наши предки, лежащие в склепе под часовней, должно быть, переворачиваются в гробу, видя, до чего мы дошли…»

Письмо Симона по-прежнему лежало перед ней. Что в нем содержится? Мари-Анж не суждено было это узнать: она схватила конверт, разорвала его на несколько частей и, чтобы не поддаться искушению снова сложить разорванные клочки бумаги, сожгла их в камине.

Но она чувствовала, что в следующий раз у нее уже недостанет сил поступить так же.

Надо сделать все, чтобы нового письма не было вовсе.

Она набросала коротенькую записку Симону, где сообщала ему о судьбе его посланий.

«Проявите же милосердие и своим молчанием помогите мне окончательно забыть вас, – писала она. – Вам, должно быть, не внове такого рода истории. Я же с этим сталкиваюсь впервые. Нервы мои издерганы, и привести их в порядок труднее, чем срастить кость».

Священник поднялся на церковную кафедру, заглянул в какую-то книгу и откашлялся. Потом торжественным тоном провозгласил:

– Как и всегда, помолимся ныне за всех усопших и в первую очередь за покровительствовавших храму сему маркизов де Моглев и де Ла Моннери, за барона и баронессу Шудлер, а также за прежних священников нашего прихода Анжевена, Воллара и Гийоме, а также за семейства Делафос, Гросен, Ванье, Патерно-Лежандр, Пассе, Леру, Буассель… Отче наш…

И все дети и внуки Буасселей, Леру, Пассе, Гросенов и Делафосов, присутствовавшие в церкви, старухи в чепцах, молодые женщины в черных шляпках, девочки в бумажных чулках, мальчики с голыми коленками, мужчины с иссеченной ветром и солнцем задубелой кожей на шее, в темных воскресных пиджаках – все жители деревни принялись бормотать «Отче наш».

На скамье владельцев замка сидели рядом Жан-Ноэль, Лидия, Мари-Анж и Изабелла.

– А сегодня, возлюбленные братья мои, – продолжал священник, – я призываю вас вознести молитву еще и за здравие тех, кто призван в эти дни в армию… Попросим же Господа поскорее вернуть наших близких в лоно семьи, а также пылко, всей душой помолимся Ему – да избавит Он дорогую нам отчизну от ужасов новой войны… Произнесем слова этой молитвы с глубокой верой и упованием…

Жан-Ноэль вдруг испытал смутный страх, но не потому, что подумал о войне, а потому, что совсем позабыл знакомые с детства слова молитвы. Неужели прошло уже столько времени? Ведь в этой церкви он принял первое причастие, тут же происходила и конфирмация. Вместе с Мари-Анж он собирал здесь пожертвования в день святого Губерта… Не то чтобы ему хотелось «пылко, всей душой» молиться, как призывал священник, но Жан-Ноэль никак не мог понять, почему он так быстро позабыл слова молитвы. Бывает, что взрослый человек, оказавшись в кругу детей, решающих арифметическую задачу, чувствует себя совершенно одиноким только потому, что забыл тройное правило пропорции. Подобно этому Жан-Ноэль вдруг почувствовал себя совершенно одиноким, глядя на жителей деревни, опустившихся на колени и бормотавших молитвы; его внезапно покинула самоуверенность: в эту минуту ему почудилось, что он походит на бумажного змея, которого удерживает в воздухе лишь веревка, готовая вот-вот оборваться.

Желая оправдать в собственных глазах и в глазах окружающих свой постыдный брак, он хотел играть в этой деревне традиционную роль владельца замка, но оказалось, что он даже не способен повторять вместе со всеми слова молитвы.

Жан-Ноэль чувствовал себя бесконечно далеким от всех этих людей и, встречая их взгляды, читал в них уничтожающую оценку себе: для всех он был тут «господином бароном» лишь по названию. Он чувствовал себя далеким от них – от их земли, их обычаев, их церкви, их смиренной веры; в основе этой веры лежала незыблемая мысль: «Должен существовать Бог, иначе и жить было бы нельзя…» Да, ему чужды были и вера их, и надежды, которыми они прониклись в детстве и которые хранили всю жизнь!

Он чувствовал себя бесконечно далеким от этих «магических» заклинаний, производивших такое впечатление на местных прихожан, от этих спасительных рецептов на все случаи жизни, которые никому не помогают; еще ни разу молитва не помогла избежать войны, не помогла вызвать дождь в годы засухи, и, однако, эти люди и все им подобные из поколения в поколение возносили молитвы. Победители смиряли свою гордыню, побежденные раскаивались в грехах. А те, кто не знал, что готовит им судьба, уповали на милосердие Божие. «Господь Бог посылает нам испытания за грехи наши. Помолимся же ему, дабы он облегчил наши страдания…»

«А Богу наплевать и на них самих, и на их мольбы, – подумал Жан-Ноэль. – Ведь и я пришел сюда только затем, чтобы поддержать эту ложь… Подумать только, ведь она, – мысленно прибавил он, со злобой глядя на сидевшую рядом Лидию, – заставила меня венчаться в церкви!»

«Она» между тем молилась по-итальянски, прося Господа Бога возвратить Жан-Ноэлю его мужскую силу. И в то же время решила про себя обратиться к Папе, если на протяжении недели ее мольба не исполнится.

Всякий раз, когда открывалась дверь, впуская в церковь кого-нибудь из опоздавших, Мари-Анж невольно оглядывалась. «До чего я дошла? Я напоминаю теперь провинциальных девиц, которые каждую минуту ждут, не появится ли их жених, их суженый… Какая нелепость». Она посмотрела на Жан-Ноэля. «Если бы он не был мне братом, если бы я впервые увидела его, мне захотелось бы ему понравиться. В сущности, я ожидаю появления какого-нибудь человека вроде него, а ведь человек этот вновь сделает меня глубоко несчастной… Право, в этом полумраке Жан-Ноэль необыкновенно красив. А быть может, он кажется мне таким красивым именно потому, что он мой брат?»

Тетя Изабелла, как все женщины, которым не из-за кого особенно страдать, готова была страдать за все человечество: она оплакивала в душе и дорогих ей покойников, и всех тех, кто находится в армии, и любимую отчизну, которой угрожает война…