– Ну, если маршал Бирон… – пробурчал Алоизиус. – А вот вы у нас кто? Сколько ни приглядываюсь, не могу сообразить. Турок, что ли?

– Я? – спросил Пушкин, озирая свои перевитые ремнями голени, узкие черные штаны и яркий жилет при белой рубашке с пышными рукавами. – Полагаю, я – греческий разбойник. По крайней мере, именно так именовался этот костюм в Петербурге, в тех лавках, где их дают на время для маскарадов…

– Ага! То-то вы и свои пистолеты открыто заткнули за пояс?

– Вот именно, – сказал Пушкин. – Греческий разбойник просто обязан ходить с парой пистолетов за поясом, не правда ли? Никто и не заподозрит, что это не бутафория…

Он промолчал о том, что сегодня вечером зашел к ювелиру на делла Флавиа, и тот, поначалу ворчавший насчет капризов «золотой молодежи», потом все же, прельщенный солидной платой, взялся за работу и в полчаса превратил принесенную Пушкиным серебряную ложку в две полновесных пистолетных пули. Нелишняя предосторожность, когда имеешь дело с существами, которых обычная пуля может и не взять…

– А вот ваша трость, Алоизиус, плохо сочетается с нарядом времен королевы Елизаветы, – сказал он без особого укора.

– Плевать, – ответил барон. – Зато я с клинком хорошо сочетаюсь. Мало ли что… Пистолеты, увы, пришлось оставить дома, под этим кургузеньким камзольчиком они излишне выпирали бы, но я все же кое-что прихватил. – Он похлопал себя по груди, и там что-то зашуршало.

– Снова «монаший капюшон»? – понятливо спросил Пушкин.

– Берите выше! – гордо сказал барон. – Собранный в полнолуние любисток с тертым можжевельником и сушеным пасленом с монастырского подворья. Вернейшее средство против нечисти, мне его посоветовала одна старуха в Грейхенвальде. Простая деревенская баба, даже не знала, что Земля круглая, полагала, что плоская, и грамоте не разумела, но такие настои и травяные наборы против нечисти готовила – куда там ученым профессорам! В случае чего я им все зенки запорошу…

– Вы заходили в банк? – спросил Пушкин.

– Два раза, – сказал барон. – Они уж переглядываться начали… Будьте покойны, ваши бумаги – как за каменной стеной. Любой банкир, конечно, выжига первостатейный, но есть у него одна хорошая черта: интересы клиента защищать будет даже перед самим Сатаной.

– Зачем им эти бумаги, в толк не возьму до сих пор, – сказал Пушкин задумчиво. – Как ни ломаю голову…

– Да уж для какой-нибудь пакости, – сказал барон уверенно. – Не ожидаете же вы, что они будут творить добрые дела?

– Но вот знать бы, для какой…

– Порасспросите вашу прелестницу, – сказал барон.

– Я постараюсь… Что вы все время выглядываете из кареты?

– Для порядка, – сказал барон, не оборачиваясь. – В этом чертовом городе, где бронзовые хряки носятся за мирными прохожими, а колдуны носят княжеские титулы и держат ложу в опере, следует держать ухо востро. Завезут еще в какую-нибудь преисподнюю… Может, и кони – не кони, и возница – не возница… Нет, вроде бы пока ничего тревожного. Мы за городом, конечно, но особенных чащоб вокруг пока не наблюдается. А вот и дворец какой-то маячит, освещен и в самом деле как для маскарада…

Пушкин высунул голову в окно. Город остался позади, карета поднималась вверх, и можно было рассмотреть и лежащую в долине Флоренцию с ее коричневыми крышами, и обе гряды холмов, стиснувшие ее с двух сторон, Мюджелло на севере и Кьянти на юге. Впереди и в самом деле виднелся дом, заслуживающий звания скорее дворца, чем особняка, – возведенный не менее двухсот лет назад, с изящными стрельчатыми башенками по углам, огромными флюгерами на высоких трубах и фонтаном перед главным входом. По его фасаду и на парковых аллеях протянулись разноцветные гирлянды стеклянных фонариков, уже издали видно было сквозь высокие окна, что залы ярко освещены и полны публики.

– Вполне мирное здание, по-моему, – сказал Пушкин.

– Вашими бы молитвами… – проворчал барон. – Вот сожрут нас там, будете знать…

– Бог не выдаст, свинья не съест, – сказал Пушкин не то чтобы весело, но, во всяком случае, без уныния. – У нас же есть ваше чудодейственное зелье, в случае надобности запорошите глаза всем и каждому…

– Не иронизируйте. Средство и в самом деле отменное, там и еще кое-что намешано, кроме того, что я перечислил…

Карета остановилась у широкой лестницы, спускавшейся двумя полукружьями, и к ней моментально кинулся человек в причудливом костюме, не ассоциировавшемся у Пушкина ни с одним минувшим столетием – материя не менее чем шести цветов, бубенчики, пришитые в самых неожиданных местах кружева.

Он распахнул дверцу кареты и почтительно отступил, гримасничая и хихикая. Ростом он был пониже на целую голову, чем довольно-таки низкорослый Пушкин, щеголял в черной бархатной полумаске, как и положено на маскараде; судя по видневшимся из-под нее жирным щекам, тройному подбородку, а также круглому объемистому чреву, которое не мог скрыть и маскарадный костюм, незнакомец знал толк в яствах и питиях (о последнем неопровержимо свидетельствовал и его сизый нос).

– Добро пожаловать, добро пожаловать, благородные господа! – затараторил он, приплясывая и выделывая причудливые антраша. – Я, как вы, быть может, догадались, здешний церемониймейстер… впрочем, церемонии тут просты: категорически воспрещается быть скучным, трезвым, тихим, унылым… Прошу в замок! – Он взял Пушкина за локоть и доверительно прошептал на ухо: – Между прочим, вами уже интересовалась одна особа, насколько можно разобрать под маской – юная и прелестная…

– Как я ее узнаю? – так же тихо ответил Пушкин.

– Сдается мне, вы ее прекрасно узнаете и в маске, ведь она, как я понимаю, вам знакома… Но кто вас знает, молодых ветреников… Поэтому подскажу: она будет в наряде греческой гетеры, а для пущей надежности могу шепнуть по секрету, что на шее у нее красуется ожерелье из красных самоцветов, второго такого нет во всем мире, так что узнаете легко… Прошу!

Покрепче завязав тесемки масок, они вслед за церемониймейстером (тут же исчезнувшим в толпе) вошли в обширный зал, где неспешно перемещались разнообразнейшие персонажи чуть ли не всех без исключения эпох. От разнообразия костюмов и блеска драгоценностей рябило в глазах, на балюстраде играл оркестр, но никто пока что не танцевал. Стоя в уголке у белой колонны, Пушкин ловил обрывки разговоров, – в том числе и на языках, о которых он не имел даже приблизительного понятия, из какой части света они могут происходить – судя по всему, общество собралось причудливое.

Ну, а то, что удалось расслышать на языках, которыми он владел, ни малейшего интереса не представляло – обычная пустая болтовня светского приема. Никто не обращал на них внимания, не набивался в собеседники, разве что маски, принадлежавшие прекрасному полу, порой обжигали откровенными взглядами, что опять-таки прекрасно сочеталось с традициями маскарада.

– Вообще-то, мне здесь начинает нравиться, – сказал барон, провожая долгим взглядом рыжеволосую маску, судя по скудному одеянию из прозрачной кисеи, не иначе как вакханку. – Отроду не бывал на маскараде… А ведь недурно.