в сущности, не многим разнится; куда важнее то, что внутри нас. Он не желает возвращаться в Нью-Йорк, где никто его не ждет. Неведомая сила опять срывает с места, будто кто-то гонится за ним – слышно тяжелое дыхание за спиной, от кого-то опять он улепетывает. Куда же податься? Перебирает знакомые и незнакомые названия – и никакой внутри ответной реакции. Неужто и впрямь все равно, куда? Вот и стал ты, Костя, типичным прожигателем жизни.

Останавливается в конце концов на Риме. Там тоже никого, никому он не надобен, но в Риме он не был, и чем черт не шутит – может, там продлится пришедшее к нему в Калифорнии состояние.

Верный себе, Костя не заказывает никаких экскурсий – карты и путеводителя вполне достаточно. На этот раз не берет напрокат машину. В Вечном городе он не будет ездить – только ходить, до изнеможения. На некоторое время он может сказать о себе: Civis Romanussum — «Я – гражданин Рима».

Поселяется Костя недалеко от площади Республики. С утра до поздней ночи он в городе. Приближаясь к тому или иному месту, вздрагивает от предвкушения радости: знакомо по картинам, книгам, фильмам, будь то Капитолий с дворцами-близнецами, развалины Форумов, чьи скелеты каменные рассыпались по отрогам холмов, остатки колоннад храмов и неведомо каким образом сохранившиеся статуи, площадь Навона, днем и ночью облепленный туристами фонтан Треви с несущейся галопом по воде колесницей Нептуна, мраморными фигурами и тритонами (Косте кажется, вот-вот в воде окажутся пышногрудая Анита Экберг и Мастроянни и вновь погрузятся в сочиненную Феллини сладкую жизнь), лестница из травертина, по которой безошибочно определяешь площадь Испании, вилла Боргезе – многокилометровый парк, музей и галерея, наконец, Ватикан, где перехватывает дыхание буквально от всего…

И все-таки самое сильное, мучительно-острое ощущение – не лицезрение дворцов, площадей, капелл, а полуночная прогулка от памятника Виктору-Эммануилу к Колизею. Днем Костя видит развалины Форумов со следами раскопок со смотровой площадки тыльной стороны монумента королю-объединителю. Двумя часами позже бродит возле Колизея и арки Константина, избегая фотографироваться с приставалами-гладиаторами с могучей мускулатурой в виде нательного муляжа. Терпеть не может туристического ширпотреба, такие снимки ему за ненадобностью. Вновь оказавшись возле Виктора-Эммануила в поздний час, обходит монумент сбоку, видит многометровую колонну Траяна и колонны много меньше, обрушенные стены и сохранившиеся арочные проемы базилик и храмов, там-сям разбросанные камни и слегка белеющие в темноте почти на уровне земли и на невысоких постаментах статуи, а вдали подсвеченный Колизей, и в Косте зажигается упрямое желание пройти сквозь историю империи, возвеличенной в Форумах, уподобиться воинам, ремесленникам и просто горожанам, собиравшимся здесь на рыночные торги, послушать ораторов, увидеть религиозные церемонии. Полночь, темень, безлюдье, наверное, небезопасно, черт с ним, рискну, решается Костя и по узкой дорожке идет вперед.

Против ожидания, он не одинок в своей шалой затее. Впереди слышны разговоры, мелькают силуэты, странная молодая пара – она в свадебном платье, с охапкой цветов, он в черном костюме – в сопровождении фотографа снимаются на фоне тысячелетия назад умерших стен, прах империи возле их ног, вспышки озаряют смеющиеся, счастливые лица: в самом деле счастливы или позируют для какого-нибудь журнала? В нишах у стены, граничащей с проезжей частью, спят в обнимку с собаками бездомные; кто-то на корточках, прислонясь к стене, пьет вино из бутылок. Своя особая жизнь протекает здесь, среди порушенной славы великой империи, никому до нее нет дела, никто не вспоминает, что когда-то, немыслимо давно, происходило меж этих в ту пору сияющих храмов, базилик, церквей, арок, скульптур, коринфских колонн…

Он почти нагоняет беседующую пару: атлетически сложенный мужчина держит за плечи невысокую, ладно сбитую женщину, та обнимает его за талию, оба в светлом, контрастирующем на фоне полуночных теней, и, кажется, подшофе, их сносит чуть вправо, в сторону женщины. Третий, несмотря на то что вовсе не холодно, в кожаной куртке, держится чуть спереди и в разговоре не участвует; заложив руки в карманы брюк, он по-утиному переваливается с ноги на ногу, плечи его еще шире, чем у мужчины в светлом, и ростом он, кажется, выше. Костя с изумлением ловит русскую речь, не веря ушам, приближается – нет, точно, говорят по-русски.

Голос мужчины звучит с аффектацией, будто декламирует:

– …Стало быть, есть такой закон, не нами писанный, а с нами рожденный, и закон этот гласит: если жизнь наша в опасности от казней, от насилия, от мечей разбойников или недругов, то всякий способ себя оборонить законен и честен. Когда говорит оружие, законы молчат.

Хочет, чтобы его непременно слышали, притом на непонятном окружению языке, думает Костя и подходит совсем близко. Мужчина оборачивается, останавливается, снимает руку с плеча женщины и продолжает возвышенно и с пафосом, точно с трибуны вещает, но имеет в виду конкретно его, Костю:

– До каких же пор, скажи мне, Катилина, будешь злоупотреблять ты нашим терпением? Сколько может продолжаться эта опасная игра с человеком, потерявшим рассудок? Будет ли когда-нибудь предел разнузданной твоей заносчивости?

Женщина хохочет заливчато, нутряно, смех исторгается из самой ее глуби и очень идет ей; они и впрямь навеселе или хочется развлечься, думает Костя и непроизвольно вступает в диалог:

– Меня, между прочим, зовут Константин, а не Катилина, хотя тоже вполне латинское имя. Та же арка Константина у Колизея, куда мы, судя по всему, путь держим. Кстати, речь Цицерона несколько иначе звучит: «Доколе же, Катилина, ты будешь испытывать наше терпение?»

– О, вы говорите по-русски?! – пара произносит одновременно, нимало не смутившись. – Надо же, ночью на развалинах встретить земляка! – Это уже женщина, оказавшаяся симпатичной смуглолицей шатенкой восточного типа с чуть заметной распевностью речи, характерной для не родившихся и не живших в детстве в России. Что-то есть семитское, полагает Костя, а вот спутник ее прибалт, вероятно, – такие классические альбиносы с белыми ресницами среди русских редко встречаются. Внешность пары Костя разглядеть успевает при свете фонаря, возле которого останавливаются полуночный оратор и его спутница.

– Дело в переводе, – поясняет альбинос. – Мой вариант более отвечает стилю обращения сенатора.

– Муж мой знает речи Цицерона, Цезаря, Криспа наизусть, – шатенка считает долгом похвалить его и снова хохочет.

– Ну уж и наизусть… – довольный, поправляет ее альбинос. – Учил на юрфаке, тогда, действительно, помнил многое и на латыни, сейчас же обрывки, фразы… «С той поры, как богатство стало вызывать почтение, как спутниками его сделались слава, власть, имущество, с этой самой поры и начала вянуть доблесть, бедность считаться позором и бескорыстие – недоброжелательством. По вине богатства на юность напали роскошь и