Между прочим, он ошибался. Кёсем откуда-то совершенно твердо знала не только про себя, но и про Марты: если им суждено сцепиться, то это произойдет в иное время, в ином месте. Разумеется, передать это знание мужчине, что лежит сейчас меж ними, не было никакой возможности, проще Тургаю такое объяснить. То есть не проще, а одинаково. Эх вы, мужчины… мальчики вы мои…

Кёсем почувствовала, как ее переполняет нежность. Сейчас она любила Картала тройной любовью – как мать, как дочь и как жена.

Жена… Она положила ладонь на грудь своего возлюбленного и успела ощутить, как туго бьется его сердце, – а в следующий миг ее пальцы столкнулись с рукой Марты, протянувшейся справа. Та тоже именно сейчас захотела узнать, как бьется сердце ее мужа.

Обе женщины одновременно отдернули руки. Несколько мгновений они лежали молча – все трое, в огромной кровати, куда еще двоих можно положить, поперек, в изголовье и изножье… ни на ком ни лоскута одежды, как в миг рождения… Это напомнило Кёсем кое-что из прошлой жизни, она едва смогла прогнать с губ невольную улыбку: еще не хватало, чтобы Марты увидела ее сейчас улыбающейся…

Та, впрочем, все равно что-то почувствовала. Приподнявшись над Карталом, посмотрела на соперницу, словно бы силы врага через планшир оценивая. Кёсем, в свою очередь, тоже ее смерила оценивающим взглядом: лицо, волосы, изгиб плеча, матовую гладкость смуглой кожи… Вот оно, то дополнительное, неуловимое из-за своей очевидности, чем Марты отличается от гаремных красавиц. Она смугла. Не темнокожа, в ее жилах явно нет ни капли мавританской крови, но бронзовокожа. Загар такой? Картал сверху до пояса еще более бронзовый (тут Кёсем бросила взгляд на его напряженное тело, на поистине бронзовую лепку мышц, и чуть было не утратила нить рассуждений), ну так ему, корабельщику, часто приходится без рубахи работать. Однако Марты покрыта загаром от лба до пальцев ног – чтобы окинуть соперницу взглядом, у Кёсем был лишь миг, но он был. В хаузе она, что ли, целый день голышом плещется вместе с малолетними обитателями усадьбы? Вряд ли, не подобает такое матери семейства. Даже и в море – вряд ли, хотя оно чуть ли не прямо за порогом. Может быть, на плоской крыше солнечные ванны принимает? В гареме несколько лет назад разнесся слух, что такое должно быть в цене, и некоторые девицы всерьез этим вопросом озаботились, но потом как-то само собой стало ясно, что прямо сейчас загар обретать не для кого, а каков вкус будет у грядущих повелителей, поди угадай… Ну и угасла мода, толком даже не сложившись.

И снова: вряд ли. Это столичные гёзде могут от избытка свободного времени такой дурью маяться. А вот мать семейства и хозяйка в этой усадьбе, со всеми повседневными занятиями, которые тут неизбежно возникают, – ой, нет. Башар точно не до того, а ведь она мать и хозяйка в соседней усадьбе… собственно, в западной половине этой же усадьбы: ее дом и службы замыкают общий внутренний двор, дети их вместе ныряют в бассейн с «абордажного мостика»…

Дворцовые воспоминания, разматываясь, как клубок, потянули за собой мысль, и внезапно Кёсем поняла. Тут не только цвету кожи место нашлось, но и миндалевидному разрезу глаз, рисунку скул, смоляной черноте бровей… Турчанка. Потомица тех широколицых раскосых всадников, что некогда взяли эти земли свирепой силой, смешали свою кровь с кровью ее обитателей на поле брани и на брачном ложе, а затем породили из этой смеси новый народ. Не тот выдуманный во дворце народ, который Осман, сын подруги и убийца сына, на свою погибель искал то в кочевых тюркменах, то в знатных османских семействах, но совсем иной. Из дворца почти невидимый, а когда все же видимый, то почти презренный. «Турок» – едва ли не ругательство: простолюдин без воинских навыков или книжной премудрости, даже без купеческого богатства или ремесленной сноровки… пастух, рыбак, погонщик волов на пахоте…

Юные высокородные стервы Айше и Акиле на самом-то деле даже вообразить не могли, из какого народа происходят. И султан Осман, негодяй и убийца, несчастный запутавшийся мальчик, он тем паче не представлял, славу какого народа стремится возродить. Ни внешность этого народа, ни каноны его красоты во дворце не почитаются, там в ходу иной канон, тот, который получается, если кровь благородных семейств на протяжении многих поколений пропускать, как благовонную смолу сквозь фильтр, через лона иноземных наложниц. Да чего там о дворце говорить, братья Крылатые ведь тоже через этот фильтр пропущены… Тем не менее один из них взял в жены настоящую турчанку. Да. Но ведь если бы он мог, то женился бы на девушке по имени Луноликая из гарема своего друга-шахзаде. Той, с которой они еще в отроческие годы пронзили друг другу сердце. Брату его удалось это сделать, а вот ему…

Все это время женщины, оказывается, продолжали смотреть в глаза друг другу (Кёсем понятия об этом не имела – она даже не помнила, как вернулась к этому «поединку зрачков»!). И Марты, наверно, что-то прочла во взгляде соперницы.

– Что, думаешь, забрала его совсем? – Она вновь положила руку на левую сторону груди своего мужа, накрыв его сердце ладонью, словно щитом. – А вот не выйдет. Тут и моя доля есть. Не отпущу!

– Ох и задам я кому-то сейчас… – Картал наконец понял, что нет смысла просто лежать, изображая из себя преграду, раз уж через него все равно сражаются взглядами и словами.

– Кто бы тебе самому задал, господин мой и повелитель, – как-то устало произнесла Марты и, будто вправду изнуренная усталостью, опустилась на ложе, точно в пропасть сорвалась.

– Он бьет тебя? – спросила Кёсем с удивившим ее саму сочувствием.

– Ты что?! – Усталость куда-то делась. Марты, решительно приподнявшись, вновь встретилась взглядом с Кёсем – как и прежде, через Картала, точно через барьер. – В нашем роду женщин и детей не бьют, – строго уточнила она. – Вообще.

Кёсем снова промолчала. Что тут скажешь, эта женщина вправе называть род Картала своим, а она, хасеки-султан и валиде-султан, таким правом похвастаться не может. Марты, уловив в этом молчании горчинку, вдруг потупилась, словно смущенная своей победой. А потом посмотрела на Кёсем уже почти без вызова:

– Что, лучше тут у нас, чем во дворце?

– Лучше, – без колебаний ответила Кёсем.

– Да и не только чем во дворце… – признала Марты. Теперь и в голосе ее вызова не слышалось. – Помню, как я была удивлена, придя сюда из отцовского дома…

– Да уж. – Картал, приподнявшись, внимательно посмотрел сперва на Марты, потом на Кёсем и, видимо, только сейчас понял, что они не бросятся через него, точно через стену, друг на друга врукопашную, ему не придется их растаскивать, схватив за загривки. Обе женщины одновременно ощутили, как расслабились его мышцы. – Мне до смерти не забыть историю с той шестнадцативесельной ладьей…

– О смерти не смей! – быстро прошептала Кёсем.

– Двенадцативесельной, – одновременно с ней поправила своего мужа Марты.

– Разве? – произнес Картал, посмотрев направо. Кёсем он в ответ ничего не сказал, лишь с осторожной нежностью сжал ее плечо, и она, валиде и хасеки, могущественная из женщин Вселенной, ощутила, что плавится под его рукой, тает душой и телом, словно восковая свеча. Уже как сквозь сон услышала ответ Марты – и удивилась, что в голосе той звучит чуть ли не детская обида: