Иногда Гулимов о чём-то спрашивал собеседника, и тогда все, кто был в чайхане, подавались вперёд в едином усилии расслышать, что отвечает старик, говоривший невнятно и сбивчиво. Потом он поднялся, продолжая кивать, как заведённый, и уступил место напротив Народного Вожатого другому, помоложе. В очереди к дастархану сидели еще с десяток коштыров преклонного возраста, и Печигин решил было, что ему вряд ли удастся поговорить с президентом, но тут один из стоявших позади Гулимова охранников (очевидно, это и был брат Зейнаб) подозвал его знаком и указал на освободившееся место. Олег сел на ковёр, стараясь не глядеть на старцев, перед которыми прошёл без очереди, и ощущая на себе, единственном здесь иностранце, внимание всей аудитории. Следующий собеседник президента больше говорил сам, отвечая на вопросы, и коштыры слегка расслабились, послышалось даже несколько смешков. Олег впервые пожалел, что так и не выучил ни слова по-коштырски, непонимание, казалось ему, было написано у него на лице, его было ничем не скрыть. Он попытался изобразить ту же невозмутимость, какая была на лицах охраны, но чувствовал, что получилось плохо. Он сидел теперь совсем близко к занятому разговором Народному Вожатому, справа от дастархана, и эта близость, позволявшая видеть проступавший сквозь кожу у виска извив вены или движение кадыка под складками шеи, когда президент отпивал чай, была почти противоестественной, как если бы он елозил носом по картине, предназначенной для разглядывания издали. Всматриваясь в Народного Вожатого, он постепенно начинал различать или, скорее, угадывать в нём молодого человека с фотографий Фуата и подростка со снимков в президентском архиве. В самом по себе превращении мальчика, вылезавшего из арыка в мокрых трусах до колена, в старика в двух шагах от Печигина, распоряжавшегося судьбами миллионов, было что-то не умещающееся в сознании, еще более немыслимое, чем его власть над всей страной и над каждой отдельной жизнью, власть, для которой нет разницы между своим и чужим, так что ничего не стоит назвать чужие стихи собственными, потому что всё здесь принадлежит ей – всё, кроме времени. «Сколько же ему лет? – думал Печигин. – Похоже, ближе к восьмидесяти, чем к семидесяти». Не понимая слов Народного Вожатого, Олег видел перед собой только старого, усталого человека и поймал себя на том, что испытывает сейчас к нему что-то вроде жалости.

Президент слушал собеседника, слегка опустив веки, и Печигин узнал тот самый неизменно завораживавший его коштырский взгляд – сквозь всех собравшихся, сквозь вещи и людей. Попытавшись проследить его направление, Олег бегло мазнул глазами по стоявшим коштырам и вдруг заметил во втором или третьем ряду знакомое лицо. Алишер. Зачем он здесь? Убедиться собственными глазами, что Олег выполнит его просьбу? Но почему не предупредил? Для чего было скрытно выслеживать? В первую секунду Олег непроизвольно обрадовался, что в чужой толпе у него есть хоть один знакомый, в следующую ему сделалось тревожно. Гулимов сказал что-то смешное, и все коштыры дружно засмеялись или хотя бы заулыбались, один Алишер, рискуя привлечь к себе внимание, оставался серьёзен. На Олега он не смотрел, вперившись взглядом в Народного Вожатого. Достал из кармана финик и, кинув в рот, принялся медленно жевать… Сидевший перед Гулимовым старик поднялся и уступил место Печигину. Олег пересел и оказался напротив едва заметно улыбающегося президента.

– Я из России… из Москвы… Переводчик стихов Народного Вожатого… Ваших стихов, господин президент…

Начать говорить по-русски среди окружавших Печигина со всех сторон коштыров было нелегко, слова застревали в горле, не хотели выходить в чужое иноязычное пространство. Олег запинался и с трудом выдавливал из себя фразы, ища в лице Гулимова ответную реакцию, которая придала бы ему уверенности, и не находя ее. Только улыбка в складках морщин и всё тот же взгляд на и одновременно сквозь него, под которым все слова делались взаимозаменяемы и ничего из того, что мог бы сказать Олег, не имело значения. Печигин не сомневался, что Народный Вожатый владеет русским, но вдруг он по каким-либо политическим или иным причинам говорит только по-коштырски?

– Я хотел бы подарить вам свои переводы… Те, что закончены на сегодняшний день. Может быть, вам будет интересно ознакомиться с ними. Работа еще не завершена, но почти… Вот они…

Олег протянул через дастархан папку с переводами, Народный Вожатый наклонился к нему, взял, и в тот момент, когда их руки с двух сторон держали папку, Печигин почувствовал себя спасённым из пропасти непонимания, куда уже проваливался, казалось, необратимо.

– Большое спасибо, я прочту. Непременно.

Стоило президенту заговорить по-русски, пусть и с заметным акцентом, и Печигин сразу увидел в нём человека, с которым можно обо всём договориться, почти что союзника, бывшего на его стороне среди незнакомой толпы.

– Мои друзья в Москве просили меня поинтересоваться, что вы, господин президент, думаете о перспективах отношений между Коштырбастаном и Россией?

Этих «друзей в Москве» Олег придумал на ходу, сам не зная зачем, да и вопросу своему не придавал никакого значения. Главное, папка с посланием уже была у президента, не глядя он передал ее соседу справа. Слушая из уст Народного Вожатого правильную, взвешенную русскую речь, Печигин наполнялся уверенностью, что сделанное им не напрасно, президент учтёт требования оппозиции и начнёт с ней переговоры.

– Россия – наш великий сосед. Наш важнейший партнёр в самых разных областях экономики и политики, во многом пример и образец для нас. Не так ещё давно мы вместе входили в одну великую державу – Советский Союз. Коштырбастан многим обязан СССР: тогда были созданы новые отрасли промышленности, возведены новые города и проложены дороги. Но после того, как Советского Союза не стало, наши отношения с Россией строятся на новой основе – на основе равноправия. И я хотел бы пожелать России обращать больше внимания на своего восточного соседа, больше прислушиваться к нему, чем к некоторым своим западным друзьям и советчикам… Которые зачастую только прикидываются друзьями… У нас гораздо больше общего с Россией, чем может показаться на первый взгляд. И если мы всегда готовы учиться у России, то и ей, думается мне, есть чему поучиться у Коштырбастана…

Президент произносил обтекаемые, мало что значащие политические формулы с такой доверительной, личной интонацией, точно сообщал их Печигину как другу, рассчитывая на понимание, так что, слушая его, Олег на минуту ощутил себя вознесённым в сферы, где решается участь стран и народов и где как будто бы что-то даже зависело от него. Восток и Запад, Коштырбастан и Россия превращались в устах Народного Вожатого из размытых абстракций в конкретных собеседников, обладающих знакомыми чертами живых людей: ведь точно так же, как сейчас с Олегом, беседовал Гулимов с Шираком и Ельциным, с Клинтоном и Тэтчер, Бушем и Колем, со многими другими… Большинство из них оказывались у того всемирного дастархана, где определялись судьбы народов, совсем ненадолго, на какие-нибудь смешные четыре – шесть лет, чтобы потом исчезнуть в забвении, и, по сути, не столько решали сами, сколько представляли интересы стоявших за их спинами, – но он, Гулимов, был из тех немногих, кто никуда не исчезал и действительно принимал решения.