* * *

15 швата мы были с детьми на пикнике, который устраивает каждый год в этот день школьная сеть — Праздник посадок[365]. Было несколько тысяч детей и даже малыши из детских садов. Дефилировали мимо памятника Неттера[366], основателя агрономической школы в Микве-Исраэль. Наши ребята в первый раз посадили своими ручонками деревца. Потом был спорт, футбол, разные состязания, и мы с Марком были приглашены к директору школы на завтрак.

Зима 1920 года была суровая даже в Тель-Авиве. Целыми ночами ветер рвал ставни, домов было мало, и все они были обращены к морю, хотя стояли на очень большом расстоянии от берега. Говорили, что с 1878 года не было такой лютой зимы. Вода на море стала темно-серой, как сталь. Дорога к морю была почти невозможной. Лампа гасла даже при закрытых окнах и ставнях. Ветер вздувал занавески, и двери в комнатах хлопали каждый раз, когда открывалась входная дверь. Иногда в них с треском лопались стекла. Наши дети простудились и почти всю зиму попеременно хворали инфлуэнцей. Я «отморозила» себе пальцы на руках, чего не было даже в Москве. Я никогда не могла согреться. Я оплакивала каждую шерстяную и меховую вещь, которую я оставила, подарила и раздала в Вильне и в Москве. У меня даже не было порядочного зимнего пальто. Мы ехали в полной уверенности, что здесь в Палестине это не нужно. Дети еще имели легкие пальто, и, как курьез, мы привезли для Рут капор и муфту, но никакие палестинские дети не носили ничего, кроме свитера или «мишки» из шерсти, и вместо чулок у них были носки.

Печей у нас не было, в некоторых домах для красоты были вделаны камины или кафельные печи, но их никто не топил. С маленькими печурками таскались по комнатам и еще больше простужались от неравномерной температуры.

* * *

Перед Пуримом были первые события — инциденты с арабами, которые нам, евреям, стоили нескольких жертв. Пал Трумпельдор. Было еще пять убитых и столько же раненых в Кфар-Гилади. Наших легионеров не допустили к самообороне. Трумпельдор, уже простреленный в живот, еще командовал[367]. Его последние слова были: «Хорошо умереть за Палестину»[368].

Арабы проникли ночью как бы в поисках каких-то французов из Сирии, а на самом деле — чтобы убить евреев. Мы, евреи, были застигнуты врасплох.

Все пуримские празднества были отменены, и в стране был траур. После Пурима выпал снег, чего в Палестине тоже никогда не бывало. Когда я подымалась на крышу нашего дома или с балкона Семинарии я могла видеть снег на Иудейских горах.

Но вскоре наступила весна. Дети поправились, их послали в школу, я вернулась к занятиям в Семинарии. Море снова стало голубым, лазурным, фисташковым, бирюзовым и синим. Иногда все эти цвета образовывали полосы, как в спектре.

Волны набегали на рифы, скатывались на песок. На рифах был зеленый мох. После беспорядков, когда арабы были очень возбуждены и опасны, они снова вернулись к мирной жизни, сидели на берегу, удили рыбу, чинили сети, жевали свою питу и продавали нам зелень и рыбу.

Ночи были лунные, и если не зажигая света бывало смотришь из окна или с веранды, нельзя было избавиться от иллюзии, что смотришь постановку в театре какой-нибудь пьесы, вроде «Ромео и Джульетта», «Шейлок», «Ночь в Сорренто», «Кво вадис» или «Сон в летнюю ночь».

Палестина была очень декоративна, города не застроены, растительность сравнительно бедна, а горы очень скульптурны.

После обеда, когда дети возвращались из детского сада, я вела их на бульвар Ротшильда, они играли, а я читала: «Болезнь воли» Рибо[369], «Полиглоссия» Ицхака Эпштейна, «Тройственный образ совершенства» Гершензона, «Жан-Кристоф» Ромен Роллана и многое другое.

5-го апреля пришло первое сообщение из Иерусалима о серьезной стычке между арабами и евреями. Были убитые и раненые. Англичане плохо защищали как арабов, так и евреев. Вернее, их рука была в этом деле. Перед праздником Неби Муса[370], который совпадает часто с нашей Пасхой, в мечетях велась сильная пропаганда против евреев. Divide et impera[371]. Но мы не чувствовали, что это погром, как в Польше и России. В Вильне в день Сейдера наша «стружувка»[372] прибегала в панике искать у нас своего пропавшего Ватюка или Владека, который преспокойно в это время играл в «рине», где было его настоящее место действия. И это портило на весь вечер наше настроение и праздник. Здесь же рассказывали, что, если в Иерусалиме пейсатый еврей бежал в направлении беспорядков, ему говорили: «Реб ид[373], куда вы бежите, там бьют». На это он отвечал: «Ну, потому я и бегу туда, может быть, нужна моя помощь».