мне приходится об этом писать, меня глубоко возмущает! Именно мне, не любившему великосветской жизни и предпочитавшему существование, отвечающее личным склонностям, а не стремлению окунуться в поток пустого веселья.

Манеж, спорт, к которому в зрелые годы относится и рыбная ловля, автомобильные экскурсии, путешествия заполняли часть моего свободного времени, которое я не проводил в моей библиотеке или за письменной служебной работой. Театр, хорошая музыка и, понятно, превосходный петербургский балет, равно как и беседы с умными людьми, привлекали меня более всего того, что петербургское общество, придворное и городское, могло дать. Будучи вдовцом в Киеве, часто, насколько только позволяло мне свободное время, сидел я в своей генерал-губернаторской ложе в театре, в антрактах навещал знакомых в креслах партера или ложах; посещал после обеда, когда можно было, прекрасную кондитерскую Семадени на Крещатике и наблюдал оттуда, в течение какого-нибудь получаса, течение жизни людей, спокойствие и благополучие которых доверено было мне в тяжелые дни. Охотно проводил я свободный час с моим старым знакомым по Карлсбаду, австрийцем Альтшиллером, разумным, толковым человеком, или «сахарным королем» Лазарем Бродским, выделявшимся своим человеколюбием, вне всякой религиозной нетерпимости, равно как и навещал часто в Печерской лавре митрополита Флавиана и в Братском монастыре на Подоле ректора Духовной академии высокопреосвященного Платона – наших высоких духовных лиц, к которым нельзя было относиться иначе как с глубоким уважением.

* * *

В Киеве, где я провел лучшее время моей жизни и где в зрелые годы еще на мою долю выпало счастье, какого только человек может желать и какого я раньше не знал, – таились и некоторые корни личного моего несчастья, наряду со всеми существенными неудачами, свалившимися на мою голову.

Наибольшее счастье и вместе с тем источник моего личного несчастья связаны с именем Екатерины Викторовны…

Эта моя третья супруга, когда я с нею познакомился, была уже на пути к разводу со своим мужем, который недостойно обращался с нею и обманывал ее. Ее первый муж, сначала давший согласие на развод, отказал ей в этом, когда узнал, что Екатерина Викторовна собирается выйти замуж за меня.

Потребовался продолжительный бракоразводный процесс, со всеми неприятными подробностями, и в конце концов – изобличение ее первого мужа в том, что он превратил брак в дикую жизнь, и ходатайство моей будущей жены перед государем о повелении прекратить ее мучения. Только после того, как Бутович потерял свою жену, он понял, что лишился в ней исключительной по нравственным качествам и красоте женщины.

Екатерина Викторовна по происхождению не была из так называемого аристократического общественного круга, признаваемого в Петербурге, из которого, несмотря на кажущийся в России либерализм, гвардейские офицеры должны были выбирать себе невест, если желали быть принятыми затем благоприятно в обществе. Она происходила из малороссийского гражданского рода и получила прекрасное образование, которым могла затмить многих дам высокого и высочайшего круга. Главный порок ее заключался в удивительной красоте и грации, на что царь даже обратил внимание, когда мне однажды пришлось ему ее представить. Государь с некоторым оживлением обратил на эту красоту внимание своей супруги, чем вызвал в ней ревность. В театре со всех сторон направляли бинокли на нашу ложу, когда моя жена появлялась в ней, и она была везде центром внимания, когда бывала в обществе или присутствовала на деловых собраниях. К сожалению, это бывало не особенно часто, ибо она много болела и уезжала за границу. Когда же была здорова и находилась в Петербурге, особенно после начала войны, – уходила вся в работу по благотворительности и отдавала всю свою преданность и энергичную душу целиком этому делу.

* * *

Сам я в Петербурге был рабом моего ведомства. Прием докладов моих начальников отделов, заседания в Совете министров или Государственном совете, доклады у государя, приемы, смотры и поездки, в особенности в первые годы, отнимали у меня так много времени, что я вне того дела, которым был занят, почти что ничего не видел. Отношение государя ко мне до 1914 года служило в этом деле для меня надежной опорой.

Вполне естественно, что с тех пор, как я стал министром, масса людей направила свои стопы в мой дом, не только для поддержания общественных отношений, но по соображениям, основанным главным образом на целом ряде эгоистических побуждений: один искал знакомства с военным министром, чтобы быть лично замеченным и устроить себе что-либо выгодное в служебном или деловом отношении; другой являлся, чтобы, осуждая какого-либо политического или личного противника, послушать и поглядеть, как я на это реагирую.

Для противодействия этим нападениям мой дом еще не дорос: несмотря на петербургскую обстановку, это был киевский провинциальный дом, с открытыми дверьми и столом. Мое продолжительное отсутствие в столице с ее общественным водоворотом и вихрем при этом сочетании становилось столь же чувствительным, как и тот факт, что моя жена в петербургском обществе чувствовала себя чуждой. Нам обоим приходилось считаться с непосредственно окружающим нас личным составом секретарей, адъютантов, ординарцев, частью оставшихся после моего предшественника, частью прибывших со мною из Киева. У старых петербуржцев был свой тесный кружок, которому они протежировали и слишком усердно выставляли на авансцену моего кругозора. Одного адъютанта, полковника Булацеля, которого я взял с собой из Киева и который очень быстро приспособился к петербургским соблазнам, мне пришлось выгнать.

* * *

Одна дальняя родственница моей жены, очень состоятельная, но не совсем нормальная дама, Наталия Илларионовна Червинская, была вторым человеком, причинявшим нам много огорчений. Моя жена пригласила ее в наш дом, когда она переселилась из Киева в Петербург и не нашла еще себе квартиры. Эта дама изучила весь строй нашей жизни и своим мизерным мозговым аппаратом сочиняла фантастичные бредни, с которыми носилась по городу, распространяя сплетни по провинциальной своей привычке. К этой особе пристроился один из мерзейших плодов старой петербургской жизни, князь Андроников, уже после того, как двери моего дома были для него закрыты.

В начале 1909 года, когда меня только назначили начальником Генерального штаба, Андроников пытался наладить со мной отношения. Ходатаем его был генерал Мышлаевский.

На вопрос мой, что это за человек, Мышлаевский пояснил с юмором, что это «общественный деятель»; сам себя он называет «адъютантом Господа Бога», а профессия его будто бы ходатайствовать за всех угнетенных и обиженных, способствуя этим торжеству правды и справедливости; ради этого он ищет знакомства с сильными мира сего, дабы иметь непосредственный доступ к источнику благ земных.

Я уклонился тогда от этого знакомства. Мышлаевский же отказа моего не одобрил, объяснив, что обширное знакомство