них оказывается глубоким стариком, с плешью на темени, с совершенно седыми остатками волос на затылке, с кожей, сморщенной и загорелой до черноты, как у старых мореходов. Скорее можно было бы предположить, что перед нами – один из подземных обитателей Тартара, какой-нибудь Харон или Иапет, словом – кто угодно, только не Геракл. Но и в таком образе Огмий сохраняет все же снаряжение Геракла: львиная шкура накинута, палицу держит в правой руке, колчан подвешен, и натянутый лук выставляет вперед левой рукой, – словом, что касается снаряжения, это настоящий Геракл.

Я думаю, признаться, что кельты в насмешку над эллинскими богами придают Гераклу столь противный обычаю вид и подобным изображением бога мстят ему за то, что он однажды совершил нападение на землю их и угнал добычу, когда в поисках стад Гериона он пробежал большую часть западных стран.

Впрочем, самое непонятное в этом изображении еще впереди. Дело в том, что этот Геракл, хотя и старик, влечет за собой целую толпу людей, причем все привязаны за уши. А привязью служат тонкие цепочки, из золота и электрона сработанные и подобные прекраснейшим ожерельям. И вот люди, увлекаемые столь слабой цепью, даже не помышляют о бегстве, хотя они могли бы легко убежать, и вообще не сопротивляются и ногами не упираются, не откидываются всем телом назад, борясь с увлекающей цепью, напротив, со светлыми и радостными лицами они следуют за уводящим их богом и, славословя его в один голос, сами спешат и, желая забежать вперед, ослабляют узы, и, кажется, опечалены будут, если получат свободу. Не премину я рассказать и о том, что показалось мне в этом изображении всего неуместней: не зная, куда прикрепить концы цепочек, – так как правая рука Геракла уже занята палицей, а левая – луком, – художник просверлил кончик языка, заставив бога языком увлекать пленников, и он ведет их таким образом, повернув к ним лицо и улыбаясь им.

Я долго стоял, глядя на это изваяние, дивясь, недоумевая и возмущаясь. Тогда один кельт, стоявший рядом со мной, не чуждый, как обнаружилось, эллинской образованности, – один из местных философов, я полагаю, – обратился ко мне на безукоризненном греческом языке и сказал: “Я разрешу тебе загадку этого изображения, чужестранец. Я вижу по тебе, что ты совершенно сбит с толку. Мы, кельты, в отличие от вас, эллинов, не думаем, что Слово – это Гермес, но Гераклу его уподобляем, так как последний гораздо сильнее Гермеса. Не дивись и тому, что бог изображен стариком: ведь одно только Слово имеет склонность в старости как раз являть совершенный расцвет, – если, конечно, не лгут ваши поэты, говоря, что

…в сердце у юноши ветер гуляет,

старик же

Всегда найдет слова мудрее, чем юнец.

Так точно и у вашего Нестора течет мед из уст, и троянские старцы рассыпают лилейные цветы красноречия: насколько я помню, поэт называет лилиями цветы.

Таким образом, если этот старик, Геракл – Слово, увлекает людей, за уши привязанных к его языку, – то и в этом ты не найдешь ничего странного, зная близкое родство ушей с языком. И ничуть это не оскорбительно для бога, что язык у него просверлен. Вот, я припоминаю ямбы одной из ваших комедий, которые тоже мне знакомы:

…да, да: всегда

У болтунов просверлен кончик языка.

Вообще мы полагаем, что и сам Геракл, бывший человеком мудрым, при помощи слова совершил все свои деяния и побеждал большей частью силой убеждения. Например, стрелы его – это, по-моему, острые слова, меткие, быстрые, пронзающие сердце: недаром и вы утверждаете, что слова – “крылаты”. Так говорил этот кельт» («Про Геракла», 1–7).

Но возвращаемся к обожествлению сына Алкмены. Как известно, Геракл умер в страшных мучениях – жена прислал ему одежду, пропитанную кровью и спермой убитого кентавра Несса – он попытался изнасиловать Деяниру, и был застрелен стрелой, пропитанной ядом убитой Гераклом Лернейской гидры. Коварный, умирая, сказал, что его (отравленные) истечения – лучшее приворотное зелье, и когда Геракл дал повод, он и получил роковую посылку. Будучи не в силах переносить страдания, он живьем возлег на костер: весьма символично, что героя не смог одолеть никто из живущих существ – только два мертвеца.

Как гласит XV орфический гимн Гераклу Львинодушному:

Зевсова сына Геракла пою, меж людей земнородных

Лучшего. В Фивах его родила, хороводами славных,

С Зевсом-Кронидом в любви сочетавшись, царица Алкмена.

Некогда, тяжко трудяся на службе царю Еврисфею,

По бесконечной земле он и по морю много скитался;

Страшного много и сам совершил, да и вынес немало.

Ныне, однако, в прекрасном жилище на снежном Олимпе

В счастье живет и имеет прекраснолодыжную Гебу.

Славься, владыка, сын Зевса! Подай добродетель и счастье.

Диодор излагает то же в прозе: «Геракл… взошел на костер и попросил одного из своих постоянных спутников поджечь костер. Однако никто не повиновался ему, и только Филоктет внял просьбе: получив в благодарность за последнюю услугу лук и стрелы, он поджег костер. С неба сразу же ударили молнии, и весь костер объяло пламя. Те, кто пришли с Иолаем собирать останки после сожжения, не смогли найти ни одной кости и поняли, что Геракл, согласно пророчествам, ушел от людей к богам. Воздав поэтому Гераклу священные почести как герою и насыпав земляной курган, все возвратились в Трахин. Следуя этому примеру, друг Геракла Менетий, сын Актора, принес ему в жертву как герою кабана, быка и барана и велел ежегодно приносить в Опунте жертвы и почитать Геракла как героя. Нечто подобное учредили и фиванцы, а афиняне первыми почтили Геракла жертвоприношениями как бога, подав пример почитания этого бога, научив всех прочих эллинов, после чего Геракла стали почитать как бога во всем мире. К сказанному следует прибавить, что после обожествления Геракла Зевс убедил Геру усыновить его и впредь во все времена выказывать ему материнскую доброжелательность… Миф гласит, что после усыновления Гера отдала Гераклу в жены Гебу, о которой Гомер говорит в “Некийи” следующее:

Видел я там наконец и Гераклову силу, один лишь

Призрак воздушный, а сам он с богами на светлом Олимпе

Сладость блаженства вкушал близ супруги Гебеи цветущей.

Рассказывают также, будто Зевс принял Геракла в число двенадцати богов, но тот не принял этой почести: его ведь невозможно было принять в