Последний вывод может показаться несколько натянутым, но в нем уже прослеживается типично чудотворцевский ход мысли, заранее пародирующий к тому же сам себя. Но юный Чудотворцев на этом не останавливается. Он определяет еще одну функцию Софии. У Грибоедова она, как у Пушкина, «с французской книжкою в руках», и автор этой книжки не кто иной, как Руссо. У Достоевского София читает Евангелие Раскольникову пусть в лице Сони Мармеладовой, но все-таки она, София, читает о воскресении Лазаря, а ведь главный вопрос «Преступления и наказания», задаваемый, кстати сказать, следователем Порфирием: «И-и в воскресенье Лазаря веруете?» Раскольников совершает преступление, потому что отвечает на этот вопрос то так, то этак. «Я не верю в будущую жизнь», – говорит он Свидригайлову, а Порфирия (не самого ли себя?) пытается убедить: «Ве-верую». Уверовать в будущую жизнь – для убийцы искупительное наказание, невозможное, если бы не София, сопровождающая его, когда он идет на каторгу. И Степану Трофимовичу Верховенскому после его ухода читает Евангелие опять-таки София (Софья Матвеевна), книгоноша. Она так и несет Евангелие или крест, и Степан Трофимович, сам чувствующий себя одним из бесов, готов идти и проповедовать Евангелие вместе с нею, а она, София, заверяет: «Ни за что бы я их не оставила-с».

И наконец, в «Странной истории» юродивого Василия Никитича сопровождает все та же София, еще в свою «бытность барышней» знавшая: «Мертвых нет!» А Васенька сперва и показывал мертвых, подтверждая это. «Великой премудрости человек», – говорит о будущем юродивом трактирный слуга, невольно высказывая сокровенное: Васенькой владеет Премудрость Божия, он принадлежит Софии, она-то и уводит его в странствие. Так, Симона волхва сопровождала во времена апостольские то ли Елена Троянская, то ли падшая София. И на Святой Руси София Премудрость Божия сопровождает Раскольникова на каторгу, Степана Трофимовича на его евангельском пути, хоть он и не успевает на этот путь вступить, но зато по этому пути твердо идет юродивый Василий Никитич, и на постоялом дворе прежний светский знакомый узнает Софию по глазам: «Она быстро обернулась и уставила на меня свои голубые, по-прежнему неподвижные глаза». Дома она ходила в голубом платье, а на бал приехала с бирюзовым крестиком. У Софии даже крест голубой. И в «Преступлении и наказании» у Софии голубые глаза, ее вечная примета. Что-то выстраданно-лирическое звучит при этом в сочинении Платона. Голубому облачению Софии Премудрости Божией уделят впоследствии пристальнейшее внимание П.А. Флоренский и Вячеслав Иванов: «Твоя ль голубая завеса…» А «Странная история Софии», написанная гимназистом Чудотворцевым, увенчивалась цитатой из Тургенева: «Я не понимал поступка Софи, но я не осуждал ее, как не осуждал впоследствии других девушек, так же пожертвовавших всем тому, что они считали правдой, в чем они видели свое призвание».

Платон не представил своего сочинения гимназическому учителю литературы и, как сказано, хорошо сделал: за такое сочинение могли из гимназии исключить. Зато Платон показал «Странную историю Софии» своей матери, может быть, чтобы успокоить ее, чему были причины, но это Платону вряд ли удалось. Думаю, что, читая, Наталья Васильевна вспоминала свое девичье сочинение про Демона, то улыбалась, то хмурилась, а под конец все же нахмурилась. Она не могла не знать, что у ее сына далеко зашедший роман с женщиной по имени София, и у матери были основания бояться женщины с таким именем. Наталья Васильевна видела, что среди женщин Платон ищет Софию и не может устоять перед этим именем, какою бы опасностью ни грозила ему та, кто его носит, может быть, совершенно случайно, хотя бывают ли случайные имена, так-таки не оказывающие никакого воздействия на своих носителей (носительниц)? Эта София была земской фельдшерицей в Лыканине. Она была старше Платона лет на шесть, и о ней ходили слухи как о нигилистке. Это знакомство Платон, возможно, унаследовал от Раймунда и Софии Богоявленской (опять София, к тому же арестантка, ссыльная). Но земская фельдшерица не была, что называется, первой любовью Платона, а то, что предшествовало этому роману, вызывало у Натальи не просто материнскую ревность, но настоящую брезгливость, если не гневное отвращение.

Киндя приглашал Наталью, чтобы она заботилась только об Олимпиаде, но фактически на ее попечении оказалась вся его усадьба за исключением гостиницы «Услада», которой ведал сам Киндя. Как сказано, Наталья с Платоном жила в своем отдельном доме, а не в Киндиных покоях, где хозяйничала другая. Киндя называл эту другую то стряпкой, хотя она уже давно не стряпала, то подтирашкой, так как ненавидел все напоминающее барский обиход и слышать не хотел ни о каких горничных. Но ни для кого не было секретом, что эта стряпка-подтирашка приходит в Киндину спальню на ночь и днем нередко надолго уединяется с ним. Наверное, Наталья нахмурилась, прочитав в сочинении Платона, что София, сопровождавшая юродивого Васеньку, назвалась Акулиной. Киндину фаворитку звали именно так. Киндя называл ее Акулька или просто Кулек. И она действительно походила на туго набитый кулек: ядреная, рыжеватая, с раскосыми глазами, как у многих уроженок подмосковных Вялок, в чьем облике финское сочетается с монгольским. Акулька взяла в привычку слушать за дверью, как Платон ломающимся голосом читает Кинде писания святых отцов. Чтение это производило на нее впечатление более глубокое, чем можно было бы подумать, и за это впечатление она отплатила Платону по-своему: зазвала Платона в свою клетушку, молча задрала перед ним подол, и остальное не заставило себя ждать. То ли Акулька выразила таким образом благоговение перед книжным отроком, то ли она перенесла на него житийные повествования о том, как святые падали и спасались, мол, это не грех, а только падение, как говорят у старообрядцев, а может быть, она боялась, что Платон приобретает чрезмерное влияние на слепнущего Киндю, и надеялась, что, прослышав о произошедшем, Киндя прогонит своего любимчика со двора, а тогда, Бог даст, и Наталья уйдет. И действительно, как раз в это время Киндя напугал Наталью, заговорив о том, что ему по соболиному делу некого послать в Сибирь, кроме Платона. На самом деле Киндя души не чаял в Платоне и не представлял себе жизни без него. На свой лад он хотел польстить Наталье, и разговоры о сибирской поездке Платона завершились неожиданной концовкой: «Эх, окрутить бы их поскорее!» Наталья растерялась и не нашла что сказать, сообразив, что речь идет о Липочке и Платоне.

Она успокоилась при мысли, что даже за Киндины деньги никто не окрутит десятилетнюю с шестнадцатилетним. Неизвестно, за кого она при этом больше тревожилась: за своего сына или за сиротку Липочку. Но должны были пройти годы, и Наталья утешалась мыслью о том, что еще ничего не решено. Киндя был другого мнения. Он все решил, решенья своего менять не намеревался, и с его волей Наталья постепенно свыклась.

С каждым годом все менее охотно отпускал Киндя Платона в город на зиму. На историю с Кульком Киндя то ли закрывал глаза, и без того почти ничего не видевшие, то ли мирился с прытью будущего зятя. Тем не менее скрепя сердце Киндя не препятствовал поступлению Платона в Московский университет, понимая, что это необходимо для его социального статуса.

Платон избрал своей специальностью классическую филологию, еще в гимназии достигнув известного совершенства в изучении древних языков. В университете Платон блеснул мистификацией, убедив ученый мир, что Гераклиту принадлежит максима: «В логосе хаос, в хаосе логос». Греческий язык максимы был так искусно стилизован, что никто не мог разоблачить Платона, пока он сам не признался в мистификации. Любопытно, что признание в мистификации навлекло на Платона больше нападок, чем сама мистификация, так как многие филологи уверовали в принадлежность Гераклиту чудотворцевской максимы и, напротив, сочли претенциозной мистификацией и чуть ли не плагиатом само разоблачение мистификации, как это не раз будет случаться с Чудотворцевым впоследствии.