Улучив момент, Марина поднесла к губам шоколад, незаметно взяла изо рта радиограмму и сунула ее в карман.

— Одна живете? — спросил между прочим электротехник, не оборачиваясь, и, нагнувшись, стал заглядывать под кровать.

— Там проводки нет, — сухо ответила Марина.

— Мое дело все осмотреть, — деловым тоном отозвался тот. — Чайник, мадам, кипит.

— Вижу.

Он ушел через четверть часа, оставив после себя в комнате запах дешевого табака, кожи и рабочей одежды.

Закрыв дверь на ключ, Марина торопливо развернула скомканную мокрую бумажку. Буквы расплылись, смазались. Но прочесть все же можно.

Раскрыв на нужной странице роман Дюма «Три мушкетера», она стала шифровать донесение. На душе у нее было неспокойно. Когда человек живет двумя жизнями — одной явной, а другой тайной, — то любое вторжение в его квартиру вызывает невольно всякое опасение. Так было и с Мариной. Она себя всячески успокаивала, мол, это был приход самый обычный, рядовой, но в то же самое время ей почему-то казалось, что приход электротехника был неспроста, что это в какой-то мере было похоже на открытый внезапный обыск. «Завтра же надо сообщить об этом Вальтеру», — решила она и достала из шкафа чемодан с приемником и передатчиком.

Быстро настроилась на нужную волну. Центр отозвался на первый же позывной сигнал. «Ждут меня», — подумала она и стала отстукивать цифры радиограммы.

Потом приняла указания Центра. Окончив сеанс, спрятала аппаратуру, принялась дешифровать радиотелеграммы из Москвы. Первая была адресована, как всегда, тому неизвестному, кто писал ровным мелким почерком:

«Все внимание уделить немецкой армии. Следите за передвижением войск на восток из Франции, Бельгии и других западных районов».

4

На пятые сутки они стали приятелями.

Миклашевский выказывал открытую симпатию товарищу по камере, и Петро постепенно сбавлял подозрительность. Когда двое сидят в одной камере и, кроме четырех стен, ничего больше не видят, они играть в молчанку долго не смогут. Несчастье сближает людей. Сначала пошли разговоры на отвлеченные темы, потом нашлись и точки соприкасания. Вспоминали жизнь до войны, прочитанные книги, кинофильмы…

Поздно вечером, когда они лежали на нарах и тихо вели разговор, Петро сказал:

— А я ведь тебя знаю, видел до войны. Ты же боксер, верно?

— Да, боксер, — ответил Игорь, совсем не ожидавший такого поворота, внутренне настораживаясь. — Где же?

— В Питере. Мы как раз после Первомая на экскурсию приехали туда и вечером смотрели боксерские бои.

И Петро подробно рассказал, как их, троих комсомольских работников, премировали туристскими путевками в Ленинград, как у него гудели ноги, а голова пухла от впечатлений: ходили в Смольный, потом в Зимний дворец, Эрмитаж, Русский музей… Он приводил такие подробности, что у Игоря всякие сомнения отпадали.

— Потом вечером нам дали билеты на боксерские соревнования. Мои товарищи отказались, а я пошел, — продолжал Петро. — Бокс я люблю. Сам немного тренировался, баловался в перчатках, но мастер из меня не получился… Работенка комсомольская все часы забирала. Я инструктором в райкоме был.

Миклашевский слушал, не перебивая. Воспоминания унесли его в недавние дни, ставшие уже далеким прошлым, — прошел почти год с того памятного боя на ринге. Даже не верилось, что это было!

— А против тебя дрался этот морячок… он чемпионом был, — говорил тихим голосом Петро. — Фамилию я его не запомнил.

— Иван Запорожский, — подсказал Миклашевский.

— Да, да, он самый. И как ты его, а? Здорово!.. Особенно во втором раунде. Ударчик у тебя был, я скажу, что надо!.. Высший класс! Публика визжала от радости. А я все ладони отбил, так тебе хлопал. Ты же тогда чемпионом стал, верно?

— Да, стал, — ответил Миклашевский. — Бой был трудным…

— Еще бы! Моряк был, как пантера. Так что я запомнил тот поединок больше, чем все другие, — шептал Петро доверительно. — И я, сам не знаю почему, сразу твою сторону взял, болел за тебя. Понравился ты мне, и все тут… Такое объяснить трудно. Хотел даже в раздевалку пробраться, руку тебе пожать, но меня не пустили.

Петро помолчал и тише продолжал:

— Сначала я тебя не признал, только по лицу вижу, что знакомый ты мне. А потом вспомнил про боксерский поединок. Неужели, думаю, он?.. Все эти дни присматривался. Сердце подсказывает, что не ошибся я, а вот глазам поверить не могу. Не могу, и точка!.. Боксер, чемпион — и вдруг здесь! Не умещается у меня в голове, понять не могу. Вроде два разных человека. Один тот, чемпион, а другой ты, здесь, в камере… Меня на допросах тыкали, тебя в пример ставили, что вот, мол, сам к нам перешел… А я не верю! Не верю, и все тут! Не может такое быть… Ты, Игорь, можешь молчать, я и сам понимаю, дело секретное… — Петро шептал в самое ухо: — Не надо мне ничего говорить, это же военная тайна. Я ведь сам тоже. Понимаешь? Меня на парашюте сбросили… Две недели назад.

«Пусть он заброшен сюда штабом фронта, — думал Миклашевский, — но у нас нет ничего общего. У него свое задание, у меня — свое. Зачем же он открывается мне?» И тут другой голос, словно внутри Миклашевского находился иной, рассудительный человек, стал доказывать: «Он же тебе открылся, как своему кумиру. Ему, может, хочется быть на тебя похожим. На допросах он наверняка язык за зубами держал, не зря же его так обработали… Не отталкивай друга!»

— Ты что замолчал, Игорь? Не веришь мне? — нашептывал Петро, обдавая теплым дыханием ухо. — Я, конечно, понимаю… У тебя все поважнее. И задание, и цели… Ты только пожми мне руку, и я буду уверен, что не продашь, ты свой. И тогда тебе скажу пароль. Ты, может быть, выберешься отсюда, может быть, попадешь в партизанский отряд… Скажешь мой пароль, и они тебя примут, помогут, понял? Давай лапу!..

Миклашевский руки не подал. Петро сам схватил ее и стиснул, но Игорь мягко высвободил руку. И тихо сказал:

— Я совсем не тот, за кого меня принимаешь. Давай лучше спать, время позднее.

— Игорь? Ты не тот? — не унимался Петро. — Да?

Он лез в душу, и Миклашевский насторожился. Зачем?

— Да, — резко сказал Миклашевский, чувствуя, что между ними уже нет близости единомышленников. — Тебе того не понять… Меня обидели!.. И я сам ушел. Вот так! И катись ты со своим паролем знаешь куда!..

Петро сжался, отодвинулся к стенке. Игорю стало не по себе. Зачем он так поступил? Но другого выхода не было. Вопрос встал ребром: или — или…

— Шкура! — вдруг громко и яростно выкрикнул Петро. — Стерва!..

И в следующую секунду он нанес Миклашевскому удар ногой и рукой, отчего Игорь слетел с нар и плюхнулся на пол.

— Беги! Продавай!.. Паскуда!

Миклашевский вскочил. Все сомнения исчезли, и мир снова стал предельно ясным, жестоким. В нервном выкрике Петра сквозила какая-то уверенность в непогрешимости и ненаказанности.