«Дорогой сэр,

Как лечащий врач мистера Холли, я должен, выполняя данное ему обещание, стать посредником в довольно необычном деле, о котором, несмотря на весь мой интерес, мне известно весьма немногое. Я делаю это, строго оговаривая, что не будет упомянуто ни мое имя, ни название места, где я практикую.

Десять дней назад меня вызвали к мистеру Холли, в его старый дом на Утесе; в течение многих лет там не жил никто, кроме экономки и слуги: этот дом – его наследственная собственность. Экономка, которая вызвала меня, сказала, что ее хозяин недавно вернулся из заграницы, откуда-то из Азии, у него очень плохо с сердцем; видимо, скоро он умрет – это ее предположение оправдалось.

Больной сидел на постели (в таком положении ему было легче), меня крайне поразил его странный вид. У него были маленькие темные, но необыкновенно живые и проницательные глаза, пышная, спадающая на широкую грудь белоснежная борода и седые волосы, закрывающие лоб и образующие одно целое с бакенбардами. Необычайно длинные и сильные руки, одна – покалеченная, очевидно, в схватке с каким-то зверем. Он сказал, что это была собака, но если и впрямь собака, то огромная. Человеком он был очень уродливым и в то же время – извините за противоречие – красивым. Для пояснения своей мысли скажу, что его лицо не походило на лицо ни одного из тех заурядных смертных, с кем мне доводилось встречаться в не такой уж и долгой жизни. Будь я художником, я не искал бы лучшей натуры, чтобы изобразить человека мудрого и благожелательного, но совершенно необычного образа мыслей.

Мистер Холли был слегка раздосадован тем, что меня вызвали без его ведома. Вскоре, однако, между нами установились достаточно теплые отношения, и он поблагодарил меня за то, что я облегчил его страдания, хотя, к сожалению, я мог сделать для него очень немногое. Иногда он подолгу рассказывал о разных странах, где путешествовал много лет, когда вел некие странные поиски – какие именно, он никогда не уточнял. Дважды в бреду он говорил по-гречески и по-арабски, так я, во всяком случае, полагаю, а случалось, и по-английски, обращаясь к неведомому существу, им почитаемому, я бы даже рискнул сказать: боготворимому. Но мой долг – блюсти профессиональную тайну, и я не могу повторить его слова.

Однажды он показал на грубую шкатулку из незнакомого мне дерева (эту шкатулку я только что отправил Вам почтой) и, сообщив Ваше имя и адрес, попросил, чтобы после его смерти ее непременно отослали Вам. И еще он попросил меня привести в порядок рукопись, также для Вас.

Увидев, что я разглядываю обгорелые листы, он сказал (привожу его слова в точности):

„Ничего не поделаешь, придется послать как есть. Видите ли, я хотел уничтожить рукопись, даже ее поджег, но тут вдруг услышал ясное и непререкаемое веление – и выхватил ее из огня“.

Не знаю, что именно разумел мистер Холли под словом „веление“, ибо разговаривать на эту тему он не пожелал.

Перехожу к заключительной сцене. Однажды вечером, часов в одиннадцать, зная, что мой пациент обречен, я отправился сделать ему инъекцию стрихнина, продлевающего в таких случаях работу сердца. У самого его дома я встретил экономку: она спешила ко мне, и, видя, что она в большом испуге, я осведомился, не умер ли хозяин. Она ответила, нет, он куда-то отправился, слез с кровати и, как был босиком, вышел: в последний раз его видел ее внук, как раз здесь, среди шотландских елей, где мы разговариваем. Паренек принял его за привидение и сильно напугался.

В ту ночь луна была очень яркая, только что выпавший свежий снег отражал ее лучи. Я начал искать в ельнике, пока наконец на самой опушке не наткнулся на следы босых ног. По этим следам я и пошел, предупредив экономку, чтобы она разбудила мужа, ибо поблизости не было никого другого. Отпечатки ног были отчетливо различимы на ослепительно-белой простыне. Вели они вверх по склону холма за домом.