Сумерки прекратили боевые действия. Части 3-й дивизии заночевали в занятом положении. Мы на ночлег отодвинулись назад к опушке молодого леса, где в резерве стоял офицерский батальон 2-го офицерского полка. Было холодно, и мы сгрудились вокруг костра, смешавшись с офицерами батальона, старавшимися всячески нам услужить. Страшно хотелось есть, так как с момента выступления из Рождественской и до сих пор ничего во рту не было. Но, на наше счастье, объявился наш обоз. Он расположился в полуверсте, примерно, юго-западнее ст. Пелагиады, на одном хуторке[253]. Немного неприятно было покидать офицерский батальон, с которым хотелось разделись его незавидную долю; сознание упрекало, а физическое, животное начало торжествовало: можно было поесть досыта и поспать.

Хуторок оказался, как и положено, разгромлен большевиками, как же: «буржуйское имение!», но все же кров и тепло мы в нем нашли, а продовольствие наше к нам приехало. Спустя некоторое время, когда штабные все утряслись, с разрешения полковника Дроздовского, я послал распоряжение резервному офицерскому батальону перейти на наш хутор, пускай, думалось, отдохнут и сберегут силы для завтрашнего дня, который сулил новые напряжения для всех.

Полковник Дроздовский ничего о завтрашнем дне не говорил и вообще, несмотря на успех, был невесел.

Спали мертвецки на чистой свежей соломе, которой одной на хуторе было в изобилии.

Ранним утром хуторок ожил. Батальон ушел на прежнее место. Мы выехали вперед, к фронту, на правый фланг, к Самурскому полку. Утро было пасмурное, но ветер стих.

У самурцев все уже бодрствовало. Наша большая штабная группа привлекла внимание большевиков и, когда мы смешались еще со штабом Самурского полка, около которого тоже было много народа, повозок, – они стали нас обстреливать артиллерийским огнем, правда, совершенно безвредно, снаряды раскидывались на большом пространстве, ни одного воздушного разрыва шрапнелей – видимо, большевицкие ребята не имели на батарее сколько-нибудь интеллигентного артиллериста.

Поехали по фронту к левому флангу, батарея перенесла огонь на нас, но столь безрезультатно, что мы не обращали на него никакого внимания. Побывали у полковника Витковского. Нашли его очень удачно «применившимся к местности» – в какой-то яме, откуда было хорошо наблюдать за фронтом не только полка, но всей дивизии, и в то же время было безопасно от огня противника.

Вернулись снова к самурцам. Батарея противника участила огонь. Несколько снарядов случайно разорвались почти в расположении штабов полка и дивизии, не причинив, впрочем, никакого вреда; однако пришлось разредиться: все лишнее, перевязочный пункт Самурского полка прошлось убрать дальше, в глубокую лощину с лесом[254].

Время между тем шло. Обе стороны бездействовали. Лишь временами постреливала упомянутая большевицкая батарея. Наши молчали: снарядов было очень мало и берегли их на особо важный случай.

Из штаба генерала Боровского, который был на ст. Пелагиада, спрашивали о положении. Мы донесли. Тогда генерал Боровский запросил о наших наблюдениях. У Дроздовского не было, по-видимому, никаких намерений. Он был в затруднении, что предпринять? Дивизия вся почти была в боевой линии, в резерве оставался лишь один чисто офицерский батальон, который Дроздовский очень заботливо оберегал от потерь. Все, что еще оставалось от выведенного им из Румынии отряда, было в этом батальоне. Естественно поэтому, что Дроздовский так щадил батальон, с которым крепко морально был связан и, быть может, связывал с его существованием и свою судьбу. Вот почему он в душе так оплакивал всегда всякую потерю из старых сподвижников по Ясскому походу. Это чувство выработало и развило другое – боязнь потерь. А это отражалось на решимости действий и нередко вело именно к тому, чего Дроздовский больше всего остерегался, к большим потерям.

Однако ясно было одно, что оставаться в занятом положении нельзя было. Большевики сочли бы это за нашу слабость и, обладая большими резервами, перешли бы сами в контрнаступление, которое нам без резерва почти, а главное, с весьма ограниченным запасом патронов, было бы трудно отразить. Вообще, оборона в нашей обстановке была особенно неприемлема, – прав генерал Боровский, что мы должны только атаковать. Изменения обстановки от других каких причин, вне нас, мы также не могли ожидать. Отходить назад было бессмысленно: тогда нечего было и трогаться из Рождественской. Таким образом, оставалось атаковать противника, как это ни было трудно. Я и подавал мысль об атаке с маневром из Казенного леса[255], в обход левого фланга противника: такой удобный подступ, выводящий в ближайший тыл противнику, невольно вызывал мысль о его использовании. Дроздовский молчал, не соглашался и не отвергал. Я, новый и временный начальник штаба, недостаточно еще изучивший своего начальника дивизии, не посмел доказывать необходимость принятия моей идеи и настаивать на ее исполнении. Так и тянули, ничего фактически не предпринимая. Боровскому ответили туманно и неопределенно. Приближалось время к полудню.

В 12-м часу получено было категорическое приказание генерала Боровского «немедленно атаковать». Пришлось его исполнять. Я видел, с какой душевной тяжестью Дроздовский приступил к нему.

Он легко согласился с моим планом. Вызван был командир резервного батальона, капитан Андриевский, и ему дана была задача – двинуться с батальоном через Казенный лес с целью ударить во фланг и тыл противнику одновременно с атакой дивизии с фронта. Времени светлого в нашем распоряжении было немного, в шесть часов начинали спускаться сумерки. Приходилось поэтому спешить, чтобы засветло, в случае успеха, разобраться в населенном пункте, таком большом, как город Ставрополь. По этой же причине план атаки должен был быть простым, не требуя никакого времени на подготовку. Так мы и решили, именно просто до крайности: ровно в 12 часов по сверенным часам все батареи открывают беглый огонь на короткое время, просто чтобы внушить большевикам что-то грандиозное; на долгую стрельбу не было патронов: каждое орудие могло выпустить не более пяти патронов. Одновременно с сим весь фронт как один поднимается и идет в атаку без выстрела и остановок. Дистанция до позиций противника не превышала одной-полутора верст.

Объехали фронт, Дроздовский лично передал приказ об атаке и ее форме. Сверили часы. Затем вернулись. Спешились и оставили все в лесу. Сами: начальник дивизии, я и еще два-три офицера вышли к тяжелой батарее и стали ждать 12 часов. Батальон Андриевского давно уже скрылся в Казенном лесу.

Точно в 12 часов одна за другою, почти разом все пять батарей открыли беглый огонь по окопам противника. Эффект был большой. Одновременно, точно по одной команде, вся боевая линия поднялась как один и двинулась вперед. От самого леса и почти до железной дороги двигалась сплошная почти цепь. Пластуны особенно как-то стройно и дружно пошли, невольно вызвав наше внимание. Не прошло, вероятно, и одной минуты, как мы увидели другую, не менее замечательную картину: вся боевая линия большевиков тоже будто по команде поднялась из окопов и поспешно стала уходить в город. При этом с участка их позиции между монастырским кладбищем и сторожкой на углу Казенного леса отходила такая густая масса противника, что командир легкой батареи подполковник Протасевич[256], поблизости которого мы были, невольно вскрикнул от удивления и, выругавшись крепко, назвал большевиков идиотами, что они в таких больших силах отступают. И верно: силы их на одном упомянутом участке были не менее всех наших.