К тому времени, как я добрался до нашей тихой, темной улочки, я понял, что готов поддержать любую власть, даже социалистическую. Мои руки и спина ужасно ныли. Я затащил свои сумки по мрачной, вонючей лестнице на наш этаж и постучал в дверь квартиры. В ответ не раздалось ни звука. Я поднялся выше и позвонил в дверь капитана Брауна. Вскоре старый шотландец появился в дверях. Он трясся, от него разило самогоном. Его взгляд с трудом сфокусировался на мне.

– Это я.

От неожиданности он поперхнулся, вытер свои длинные усы, как будто смахивая с губ остатки пищи.

– Твоя мать будет очень рада.

– Ее нет дома.

– Заноси свои вещи. – Он жестом пригласил меня в комнату. – Повсюду воры. Тебя могли убить. Завистливые негодяи прикончат любого, если почуют хоть малейшую наживу.

Капитан Браун, спотыкаясь, пошел за мной и попытался поднять чемодан, но потерпел неудачу. Я никогда не видел его таким беспомощным. Он стал старым и жалким.

Мы вошли в его пустую квартиру. В годы моего детства это был маленький кусочек Великобритании, которую я любил: трофеи на стенах, английские картины и книги. Даже ковры казались английскими. Теперь капитан продал все ценности. Я был потрясен. Пожалел, что никто не сообщил мне о его затруднениях. Он сел за пустой стол и извинился:

– Тяжелые времена. Война. Твоя мать допоздна работает в прачечной. Им пришлось уволить половину людей. Другие ушли бог весть куда. В деревню, вероятно, – там они присоединятся к грабителям. Правительство пытается остановить это. Могло быть и хуже. Первые дни – это настоящий ужас. – Он налил мутную водку в стакан. – Выпьешь глоток?

Я согласился. Водка оказалась отвратительной. Капитан сказал:

– Если нам повезет – все скоро будет нормально. Князь Львов[101] не интересуется украинской независимостью, а Керенский хочет, чтобы мы шли сражаться с немцами.

Я улыбнулся и глотнул мерзкого напитка.

– Вы заразились политикой, капитан Браун.

– Это мир политики. – Он резко сменил тему. – Эсме отправилась в Галицию. Она тебе писала?

Я огорчился.

– Когда она уехала?

– Две недели назад. Смешанные силы – британский моторный дивизион и казачья конница. Много дезертиров. Надеюсь, у малышки все хорошо. – Капитан помрачнел. Он снова вытер усы, как будто в смущении. – Они ведь дурно обращаются с женщинами, так? Они мобилизовали крестьян. И монголов?

Я начал волноваться:

– Сестер милосердия следует отозвать с фронта.

– Она не вернется. Слишком благородная…

Я признался капитану Брауну, что мне нужно отдохнуть. Может ли он впустить меня в квартиру матери? Он, раскаиваясь, признался, что произошло нечто, причем он не мог вспомнить, что именно, но впоследствии настоял, чтобы мать забрала у него ключи от своей квартиры. Запасные ключи теперь хранились в прачечной. У меня не было сил идти туда, поэтому я разместился на одном из последних ветхих кресел капитана. От водки я повеселел. Мне не хотелось встретить мать, благоухая дешевым алкоголем, но этот напиток бодрил меня всякий раз, когда я начинал дремать. Капитан Браун перешел на английский язык. Он поведал историю о патанах[102] на Северо-Западной границе, смешивая ее с похожими рассказами о Малайском архипелаге и о шахтах в уэльсских долинах, где динамит вызывал обвалы, уничтожавшие целые деревни. Динамит был общей деталью всех трех рассказов: его неправильно использовали люди, которые не понимали сути вещества, необходимости правильного размещения и подбора подходящих детонаторов. Капитан Браун и дальше продолжал путать различные места и события. Патаны появились в Мертир-Тидвиле, а кельтские шахтеры оказались в Сурабае[103].

Через некоторое время с нижнего этажа донесся шум. Я подошел к перилам и посмотрел вниз. Моя мать, стройная, как всегда, с изумительными волосами, аккуратно уложенными, в элегантном черном пальто, черном платье и черных сапогах отпирала нашу дверь.

– Мама! – Я спустился по лестнице.

Она обернулась ко мне и заплакала. Мать не попыталась приблизиться ко мне, а я не мог пошевелиться. Возможно, она примирилась с мыслью о моем исчезновении или даже о моей смерти и теперь не могла поверить, что ее сын, изящный и спокойный, хотя немного уставший, стоял перед нею. В конце концов я подошел к матери и обнял ее, потом поймал и поцеловал ей руку, а она поцеловала меня в лоб. Спросила, останусь ли я на ужин. Я уверил ее, что задержусь на некоторое время. Дрожа от прилива чувств, матушка взяла меня за руку и отвела в квартиру. Я убедился, что дома так же уютно, просто и спокойно, как прежде. Вздохнув, я остановился, осмотрелся по сторонам и улыбнулся:

– Как же здесь хорошо!

– О мой дорогой сынок…

Мы снова обнялись.

Мать взялась за дело: растопила печь, поставила самовар и разогрела суп. Капитан Браун негромко постучал в дверь, прежде чем внести в комнату мои вещи. Я объяснил, что купил подарки, но их украли. Мне посочувствовали. Капитан уселся на мамину кушетку и сказал, что мне еще повезло – удалось сохранить довольно много вещей. Как идут дела в столице? Я ответил, что не очень хорошо. Капитан Браун слышал, что американцы прислали огромные воздушные корабли с какими-то лучами, которые могут мгновенно уничтожить тысячи людей.

– Это положит конец войне и позволит царю восстановить порядок. Конец окопной войне! Но педики, кажется, забились в щели и застряли там. Можно подумать, все они – проклятые валлийцы!

Он от души смеялся над своей невнятной, грубой шуткой. Моя мать не поняла, что он выругался. В ее присутствии капитан никогда не сквернословил по-русски – одно русское ругательство стоит двадцати греческих. В мужской компании он, возможно, одержал бы верх в любом споре в любой киевской таверне лишь с помощью убедительных и экспрессивных фигур речи.

Голова капитана опустилась на грудь, и он захрапел. Он оставил бутылку у себя в комнате, но действие ее содержимого продолжалось в течение часа.

Моя мать поспешно накрыла на стол, принесла суп, нарезала хлеб, жалуясь, что он напоминает опилки. Она обнаружила двух тараканов в последней буханке. Мама простояла в очереди за этими тараканами почти весь вечер после работы, на сильном морозе. Она знала нескольких женщин, которые заболели бронхитом или пневмонией и умерли, стоя в хлебных очередях. Это было нелепо – все знали, что Украина была житницей России.

Это звучало как националистический лозунг. Я сказал, что нам повезло больше, чем жителям Петрограда, но некоторые обитатели Сибири и Кавказа жили по-царски. Поезда с провиантом ходили редко, и приходилось либо съедать все продукты, либо просто оставлять их гнить. Всё, к чему стремились националисты, – толстые животы и глупое довольство. Я так и вижу их с идиотскими плакатами, голодающих около российского посольства. Я могу лишь смеяться над ними. Если бы я оказался тогда в здании посольства и выглянул наружу – подумал бы: что там за идиоты? Их «нация» теперь независима как никогда. Интересно, почему они не возвращаются? Может быть, предпочитают жизнь в стране, где можно свободно жаловаться, набивая каждый день животы супом и мясом? Дома они неделями не видели ничего, кроме капусты или – совсем редко – кусочка гусятины. Я долго мечтал, что буду похоронен в родной русской земле. Но у большевиков хорошая память. Они повесили Краснова, которому уже перевалило за семьдесят, потому что он был гетманом Войска Донского, – разыскали его в Германии в 1945‑м. Его имя значилось в их списке врагов. Он не сделал ничего дурного – водил своих казаков в бой и сочинял хорошие книги о бедах России. Но красные схватили этого дрожащего, безвредного старика и повесили его. А ведь я тоже сражался с большевизмом.