Уже почти не прячась, я обхожу гольфкар кругом: если что, можно списать на обыкновенное мужское, оно же писательское, любопытство. Действительно, машинка презабавная… и хороший дизайн! Устроено все очень разумно: и крыша над головой, а позади — место, куда нужно совать этот самый здоровенный мешок с клюшками!

Я наклоняюсь и, встав на колени, зачем-то заглядываю под днище. И тут же вижу то, что сразу подпитывает мои подозрения: да, машинка — та самая! Потому что на детской площадке вокруг кустов, деревьев и песочницы все засыпано цветными камешками! Кажется, по-грамотному это называется «отсыпка»… Камешки желтые, красные, оранжевые и даже фиолетовые… Ага, это дизайнер радугу имитировал, запоздало понимаю я. Что ж, детям и нужно, чтоб весело! Но, главное, таких камешков больше нигде по территории нет! Значит… значит, эту штуку подогнали вплотную, тело выволокли из песочницы — ага, вокруг нее они как раз оранжевые, я помню! — и погрузили в машинку! Которая бесшумно и доставила его куда надо… А как принесли в комнату, я уже потом думать буду! Когда достану этот камешек… Машинку-то вычистили и протерли, но этот кусочек застрял глубоко, к тому же с внутренней стороны шины, и если бы я сюда сейчас не полез…

Кряхтя и скрючившись в три погибели, я нащупываю в кармане телефон, чтобы включить в нем фонарик и посмотреть внимательно: вдруг еще чего найду! Ага, визитку с фамилией и полным перечислением регалий! Специально для господина Стасова!

Я раскачиваю камешек пальцем, жалея, что не взял с собой никаких инструментов… Эх, его бы ключом подковырнуть! Но ключ у меня с собой только один, вернее, два, и оба электронные! Ими не поковыряешь… Наконец камешек (предварительно сфотографированный со вспышкой: не удержался, насмотрелся фильмов про сыщиков!) извлечен. Уфф… поясница затекла! Нужно выбираться отсюда… Какой дурак загнал сюда эту штуку?! Почти припер задом к стене… Очень узкое место! Это у Кинга роман с таким названием… И, кажется, у меня сейчас разовьется клаустрофобия!.. или хватит радикулит!.. или то и другое вместе!

Я зажимаю добычу в кулаке и начинаю боком, по-крабьи выползать из-под и из-за машинки, но распрямиться и даже привстать не успеваю.

Потому что кирпич таки обрушивается на мою глупую, многострадальную голову. Которая, наверное, раскалывается от удара ровно пополам. На правое и левое полушарие. Правое всегда право, и оно-то меня и предупреждало, что не нужно было сюда соваться! А левое… левое… лев… Лёва… Лёвушка…

Левое летит вместе со львом по имени Лёвушка… куда-то назад… в прошлое… в детство… в песочницу… к оранжевым камушкам… нет, к голубым! Красным! Искры! Искры из глаз! Которые вместо пуговиц! Нет, это калейдоскоп! Кружится… собирается в узоры! Красиво… особенно если смотреть через него прямо на солнце! Почему я ничего не вижу?! Да потому что не нужно было смотреть на солнце! И лезть сюда! В очень узкое место! Очень узкое… в котором застревает все! Камни! Пуговицы! Куда вы меня несете?!.. Везете!.. Я… я не хочу! Туда, в дом… в комнату! В которой на меня наденут пижаму и положат поперек порога! Мертвого! И скажут: умер от сердечного приступа! В… очень узком месте!.. Сорок гектаров… узких мест! И да, кстати! Я вспомнил! Вспомнил все про плюшевого медведя! Только, кажется, мне это больше никогда не понадобится…

Это только кажется, что дети ничего не понимают. А также не знают и, главное, не помнят. Поэтому при трехлетнем или даже четырехлетнем ребенке можно делать все. Все! Пить и орать матом. Бить по лицу женщину, с которой только что совокуплялся, — но про это я еще действительно не знаю. Не понимаю. Думаю, они просто так играют: мама и дяди. У взрослых другие игры, не такие, как у меня. И их игры мне не очень-то интересны. Потому что они без игрушек. И дяди очень часто кричат, и рычат, как звери в телевизоре, который у нас раньше был, и даже стонут, как будто им больно и плохо. Тогда я совсем отворачиваюсь или даже ухожу на кухню, куда мама мне ходить не разрешает, потому что там вода, газ и спички. И мама тоже кричит. Но не часто. Почти все время она просто молчит. Это я понимаю, потому что сама тоже часто молчу. Зачем говорить? Мы и так все понимаем — я и мои игрушки. Кукла, которую мама зовет Красная Шапочка. Потому что, когда мама мне ее принесла, на ней действительно была красная шапочка. Только она сразу потерялась. Можно было дать кукле и другое имя — шапки-то все равно больше нет и она не обидится. Например, сказать, что теперь это кукла Света. Или Кира — красивое имя, я бы хотела, чтобы меня так звали… но Красная Шапочка мне тоже нравится. Это из сказки, где девочка носила пирожки. А бабушка зачем-то открыла дверь волку. И он все съел. И бабушку. И куклу, которая Красная Шапочка… и пироги, наверное, тоже съел. Волки всегда голодные. Я знаю, что такое быть голодной. Я очень часто хочу есть — особенно когда у нас ничего нет. Мама ест мало. Она очень худая. Я тоже худая, но я ем хорошо. Мама всегда говорит: «Куда в тебя столько лезет? И куда потом девается?» И смеется. Я люблю, когда она смеется! Только сегодня она смеяться не будет, это я уже знаю.

Сегодня мама и я еще ничего не ели. Потому что пришел злой дядя. Он злой, как тот самый волк. И такой же страшный. Я его боюсь. Сначала он стал играть с мамой, а потом начал на нее кричать. Потом ударил, и она упала. А он стал бить ее ногами. Мама уже не кричала — она умная, она знает, что при этом, который злой, кричать не надо, потому что, если кричать, он будет очень сердиться и бить еще. А если молчать, он успокоится и уйдет. А мама поднимется и купит нам еды.

Но сегодня мама не кричит и не поднимается, а злой дядька все бьет и бьет ее! Тогда я сама начинаю кричать. Он сразу поворачивается и толкает меня своей огромной ладонью, пихая в угол:

— Замолчи и сиди там!

— Мама! Мамочка!..

— Слышишь, там сиди, потаскухино отродье!

Я ударяюсь спиной о стену, но не падаю, а съезжаю вниз, на матрас. Я ударилась спиной и головой, но мне почти не больно, потому что на мне толстая кофта, а сверху — куртка. И шапка. Красная, почти такая же, какая была у куклы. Мама меня одела, потому что у нас холодно. Особенно на полу, где мы спим и я играю. В матрасе — вата комками. В некоторых местах ваты нет — там пусто и зябко, потому что пол ужасно холодный. Мама говорит, это потому что под нами подвал, где совсем уж мороз, а в подвале — крысы. Я никогда не видела крыс, но я их боюсь. Наверное, они как маленькие волки — злые и очень голодные, с острыми-преострыми зубами. Поэтому я всегда стараюсь сесть там, где ваты больше, — подальше от крыс, будто вата может от них защитить. Однако сегодня я сижу там, где упала и где ваты нет, почти на полу. Я уже не кричу. Потому что тот, кто все еще бьет мою маму, очень страшный, еще страшнее крыс! Я хочу, чтобы он ушел! Я хочу, чтобы мама встала!

— Сука грёбаная! Денег ей еще дай! Х… тебе, а не деньги! Еще и отрабатывать будешь, что должна!..

Я не хочу всего этого видеть и отворачиваюсь к стене. Я всегда так делаю, когда дяди кричат. Они не все кричат и дерутся, есть и хорошие. Они тихие, такие, как мама. Иногда они мне тоже что-нибудь приносят. Почему мама пускает к нам этого?!