— Прости, Пеппи, что беспокою тебя у знакомой, — прозвучал смущенный голос отца, — этот телефон дал мне Моррис.

— Нормально, папа, я сам собирался позвонить.

— Помнишь, что было, когда умер Рузвельт?

Еще бы не помнить. А вот помнит ли папа эпизод из моего романа, посвященный реакции отца на кончину ФДР[127]? Там все описано почти с документальной точностью. Он, Джоан и я отправились на йонкерский вокзал, чтобы отдать последний долг усопшему президенту. Когда задрапированный черным паровоз с телом ФДР, пыхтя, медленно прошел мимо перрона, мы с сестрой услыхали хриплые всхлипывания: плакал папа. Случай редкий, почти небывалый. Позже, летом, по пути в Саус-Фалсберг, где семья на неделю сняла номер в гостинице, мы посетили могилу покойного президента. «Трумен, наверное, тоже будет другом евреев», — сказала мама. «Да пребудет в мире и покое душа его, ведь он любил нас», — добавил отец, и их слова растрогали меня до слез. Эти сцены вспоминал молодой герой «Еврейского папы», лежа во Франкфурте в постели Греты и пытаясь при помощи скудного запаса иностранных слов объяснить немецкой подружке, почему его добрый и великодушный родитель терпеть ее не может. И все же: «Помнишь, что было, когда умер Рузвельт?» — поскольку отец никогда не связывал написанное, в том числе и мною, с реальной жизнью. Мне же, наоборот, все происходящее с нами представлялось фрагментами уже опубликованных произведений. Так и в тот вечер: казалось, мы говорим цитатами, какими-то обрывками из диалогов Аббота и Костелло[128]. Но никакого дискомфорта я не чувствовал: так повелось давно, это были стиль и традиция.

— У тебя все в порядке? — спросил он. — Прости еще раз, что беспокою тебя в этой квартире.

— Пустое.

— Хотел узнать, все ли в порядке. Представляю, каково сейчас Кеннеди-отцу. Потерять сына! Да еще таким образом…

— Слава богу, остались еще Бобби и Тед. Возможно, это хоть немного облегчит для него потерю.

— Возможно, облегчит, — с сомнением произнес папа, — но ты-то в порядке?

— У меня все нормально.

— Вот и хорошо. Это самое главное. Когда опять в суд?

— В следующем месяце.

— А что говорит адвокат? Какие вообще перспективы? Не может же она доить тебя до скончания времен, что это в самом деле?

— Посмотрим.

— Как у тебя с деньгами? — поинтересовался он.

— Нормально.

— Мальчик, если ты стеснен…

— Спасибо, у меня все есть.

— Ну ладно. Не пропадай, слышишь? Мы с мамой нервничаем, когда от тебя нет вестей.

— Я буду звонить, конечно же, буду.

— И не забудь сразу же после суда сообщить, как все решилось. И если тебе понадобятся деньги…

— Разумеется, папа.

— Главное, не волнуйся. Линдон Джонсон[129]хоть и южанин, но соображает. Для нас лучше бы, конечно, Хэмфри[130], но что мы можем сделать. Джонсон тоже ничего. Израилю нечего бояться, так я думаю. Или есть чего? А ты как думаешь?

— Как ты, папа.

— Да. Надеюсь, ты и правда в порядке. Береги себя. Мы с тобой, понимаешь, о чем я?

— Я и правда в порядке.

Весь вечер мы со Сьюзен просидели у телевизора. Президентский самолет прибыл в Вашингтон. Миссис Кеннеди сошла по трапу и склонилась над гробом.

— Заставить нацию так скорбеть — предел мечтаний любого героя, — сказал я.

— И твоих?

— Я не герой. Всего лишь обычный гражданин.

— А я ведь голосовала не за него, — позже, в постели, крепко обняв меня, прошептала Сьюзен и заплакала.

— Вот как?

— Я голосовала за Никсона.

— Господи, как же тебе задурили мозги.

— Думаю, Джекки тоже не голосовала бы за Джона, кабы не супружеская солидарность.

В сентябре 1964 комиссия Уоррена опубликовала свои выводы по поводу гибели президента; Шпильфогель со своим научным текстом в «Форуме» опередил ее всего на неделю. Ответственность за убийство была возложена на Ли Харви Освальда, действовавшего в одиночку и по собственной инициативе; мне же достались нарциссизм, сексуальная агрессия и чувство вины. Не все поголовно согласились с основными положениями обоих докладов. И там и здесь некоторых смущала сомнительность свидетельств, неопределенность методологии и двусмысленность задач, которые ставили перед собой исследователи… Так проходили годы, полные бедственных событий и катаклизмов; читая газеты, слушая радио, смотря телевизор, я пытался убедить себя, что мои обстоятельства — еще не самые безнадежные. Я боролся только с Морин. А мог оказаться в призывном возрасте и воевать с вьетнамцами. Или родиться вьетнамцем и воевать с американскими призывниками. Или включиться в противостояние с ЛБД[131]. А что Морин Джонсон из Элмайры по сравнению с Линдоном Беном Джонсоном из Белого дома? Так, мелочь. Я смотрел телерепортажи из Сельмы, Сайгона, Санто-Доминго, я твердил себе: бывает и хуже, — но при этом ощущал, что хуже моего положения не бывает. В октябре 1965 года, теснясь со Сьюзен на Овечьем лугу Центрального парка в тысячной толпе, протестующей против войны и пытающейся разобрать, о чем именно вещает преподобный Коффин[132], я в пятнадцати метрах от себя увидел Морин. На пальто — эмблемка: «Доктор Спок[133]не одинок». Миссис Тернопол приподнялась на цыпочки, пытаясь разглядеть оратора на далекой трибуне. Вид вполне нормальный. Значит, до нервного срыва и оплаты последующего лечения, которой мне угрожали (если я не стану вести себя как подобает мужчине), еще далеко. Держись, милая, экономь мои денежки!