— Они носили кучу колец на пальцах, волосы до воротника, как в прошлом веке. Мы с мамой сильно смеялись, а сестра вас понимала. Помнишь, она ходила в шортах до колен из шотландки?

Он может так разговаривать годами. Я откидываюсь в шезлонге и закрываю глаза, пускай поговорят, порадуются, я отплываю, представляю себя дома у Сары. Надо бы зайти к ней в гости, но у меня тут Люк, надо показать ему город. Приглядеть за парнем. Я думаю о её сыне, Джимми. Может, надо купить ему игрушку что ли.

— Хотя, если серьёзно, — голос отца, наконец, спокоен, — твой отец был хорошим парнем, одним из лучших. Я видел, как он рос, он всегда был добрым, сделал бы что угодно для кого угодно.

Час он раскрывал Люку тайны моей жизни, и вот пошёл дождь. Мы собираемся, оставляем отца, который решил подождать, вдруг он кончится. Он стоит в дверях хижины, интересно, что делать дальше, но есть идея. Тут пять минут ехать до стадиона Слау Тауна, а там сегодня играют «Хайс». Люку они нравятся, так что мы идём в общественный клуб, выпиваем там, сидим в углу, потягиваем из кружек, пока дождь размазывается по стеклу, едим сырные рулеты. За соседним столом собрались три поколения, крепко бухают, а у нас по одной пинте, всё проще. Отец сделал своё дело. Мы идём и встаём у площадки, под крышей.

— Я ходил смотреть игры QPR, когда работал в Илинге, — говорит Люк. — Я снимал комнату в Актоне, это там рядом.

Народу и так собралось немало, а «Хайс» привели с собой ещё толпу. Говорю Люку, что «Миллуол» играл здесь на Кубке, и мы с его отцом ходили на матч. Мы стояли за воротами, и Миллуольцы побежали прямо через площадку, набросились на ребят из Слау, некоторых загнали на деревья. Одному нашему другу, Билли Клементу, засветили кирпичом у входа в общественный клуб. Слау, конечно, вернулся разбираться, но это всё-таки был «Миллуол». Говорю ему, что раньше стадион был на другой стороне Слау и в два раза больше, чем для собачьих бегов. Сейчас их объединили. Когда «Челси» выиграл Кубок Кубков в 1971 году, они играли со Слау сразу по возвращении из Афин. Тогда собралось одиннадцать тысяч, отец взял туда меня и Смайлза. Мы были маленькими, а толпа огромной. Дэйв тоже ходил с нами. Теперь так не бывает. Деньги разлагают всё, к чему прикасаются.

Мы решили не ходить потом в общественный клуб, забрели в паб в центре города. Сидим в углу, я — с пинтой «Гиннеса», Люк — с лагером. Надо, конечно, купить ему поесть, но, похоже, выпить актуальнее.

— Ты помнишь мою маму? Линду Уилсон?

Говорю, помню, она была милой девушкой, хотя, если честно, ни фига я не помню, видел её мельком на вечеринке. Надо было ей сказать Смайлзу, что она решила оставить ребёнка, а не врать, что сделала аборт. Может, это тоже помогло бы, ему было бы, о чём подумать. Может, она и собиралась рассказать ему потом, но узнала, что у него проблемы с головой, только не могу представить, откуда. Даже мы не знали, что он тронулся, а мы были его друзьями. Может, она хотела всё сделать сама и без лишних проблем, не хотела, чтобы он был рядом. Пытаюсь вспомнить, что говорил Смайлз, что он думал об аборте, но дело было слишком давно. Что-то я забыл вообще, что-то помню смутно, и вдруг мне открывается новое понимание, вместо того, старого. Сначала мне сносит башню, но потом хочется смеяться. В прошлом нет ничего прочного. История — такое же изобретение, как микросхема.

— Мама не виновата, что оставила меня другим людям. Она была ещё ребёнком, когда залетела. Её родители очень сильно на неё давили, традиционные католики больше заботятся о том, что скажет священник, чем о собственном ребёнке и внуке. Она ушла жить к тёте, пока я не родился, потом убежала и, в конце концов, осела в сквоте в Парке Финсбери. Через год она отказалась от меня, и за мной стали нормально ухаживать. Главная проблема была в деньгах. Ей было мало лет, их у неё не было. Потом она переехала в Брайтон, нашла работу в отеле, пыталась забрать меня назад, но прошло немало времени, пока она доказала им, что мне будет лучше жить с ней, чем одному в приюте, жирные мудаки. Она забрала меня, когда мне было девять. Если она была проблемным ребёнком, то я был ещё хуже, настоящий малолетний хулиган, воровал машины и катался, дрался, потому что был несчастным, бил витрины в магазинах, и она не знала, что делать со мной. Восемь блядских лет в приюте. Но больше она никогда от меня не отказывалась.

Я отвожу взгляд.

— Она нашла работу в большом приморском отеле, я уже говорил. Ей было тяжело, и я ещё со своими проблемами. Когда ты дома, хочется внимания. Вот, живёшь, сам по себе, никто тебя не любит, а я вёл себя настолько плохо, что никто не хотел усыновлять меня, и когда меня вернули маме, я остался прежним. Но, в конце концов, всё наладилось. По крайней мере, меня не убили, как хотели бы её благочестивые родители. Они поклоняются Христу, но считают аборт удачной возможностью сохранить видимость приличия. Пиздоболы. Рои хорошо ко мне отнёсся, всегда меня понимал. Только когда взрослеешь, начинаешь понимать, что происходит, почему ты делаешь то, что делаешь.

Он берёт мою кружку и идёт к стойке. Я смотрю на него, пытаюсь понять, на что это похоже, и худший вариант иронии — думать, что мы дали кличку Гари по фотографиям Солнечные Улыбки, которые он продавал, как ему было жалко детей, от которых отказались при рождении, детей без семьи, запертых в детских домах. Может, он чувствовал будущее, как-то повернул время у себя в голове, или, может, потому, что его мама покончила жизнь самоубийством в ванне. Шиза, что его сын оказался в таком же приюте, лицо в книге детских фотографий. Может, лицо Люка тоже было в одной из книг. Он возвращается, и я сижу и смотрю на оседающую шапку на моей кружке.

— Ну, будем.

Он поднимает кружку.

Тихий пивняк, спрятался черти где, в такое место можно завалиться и как следует посидеть, расслабиться. Хорошее пиво и большое пространство, свободная стойка и нормальная музыка, хаус. Время поразмышлять.

— Пошли все на хуй, — говорит Люк. — Если ты людям не нравишься, на фига о них думать? Я не верю в эту фигню, мол, оставь людей в покое, прости и забудь. Ладно, забыть можно, но что значит прощать? Ни хуя. Мать хорошо относилась к родителям, пока они относились к ней хорошо. Ладно, проехали.

Это грань, результат самостоятельной жизни, теперь видно, что значит жить одному, это другое дело, когда с самого начала нет выбора. Он пялится на двух девчонок, которые вошли в паб, сделали заказ и теперь сидят в другом углу. На заднем плане певец вполголоса поёт соул. Люди приходят и уходят.

— Приезжай к нам в Брайтон. Может, мама тебя узнает. Там наверняка есть ярмарки записи, куда стоит зайти и где-нибудь можно поди-джействовать.

Мы ненадолго замолкаем.

— Прикол в том, что когда живёшь сам по себе, быстро учишься. В приюте к тебе относятся по-другому. Там было хуёво, но я многому научился. Наверно, мне есть, в чём обвинить маму, но я не хочу. И не хочу, чтобы такая фигня случалась с другими детьми. Неприятности приходят рано, и ты сам создаёшь проблемы, но меня хотя бы забрала мама. У других детей нет и этого, они обречены на всю жизнь. Им может быть пятьдесят или там шестьдесят лет, и они всё ещё не могут понять, что в жизни пошло не так, почему от них отказались. С этим сложно разобраться. Если честно, у меня не получилось. Если бы у меня никого не было, было бы хуже, и я бы так и не собрался сюда приехать, потому что ничего не могу сделать, чтобы помочь отцу. Я его никогда не знал, и он никогда не знал, что я есть. Представь. Никогда не знал, как меня зовут, как я выгляжу.