Аналогично ведет себя ген, который помог африканцам пережить сонную болезнь (африканский трипаносомоз), а теперь увеличивает риск почечной недостаточности, чем, вероятно, и объясняется высокая частота заболеваний почек у нынешних афроамериканцев{588}. Генетические изменения, спасавшие от малярии, сделали человека более легкой добычей для других патогенов, в частности холеры{589}. Генетическая мутация, позволившая людям пережить проказу и присутствующая у 70 % современных европейцев, сейчас связана с воспалительными заболеваниями кишечника – болезнью Крона и язвенным колитом. Другие мутации, наделившие европейцев усиленной защитой от бактериальных инфекций, одновременно ослабили их способность переваривать клейковину пшеницы. Результатом явилась целиакия, выявленная у почти 2 % нынешнего европейского населения{590}.

Гены, снабдившие наши эритроциты белками, определяющими их принадлежность ко второй и третьей группам крови – а в свое время, возможно, развившимися для защиты от серьезных инфекций во время беременности, – сейчас повышают риск артериальной и венозной тромбоэмболии{591}. Определенные варианты наших патоген-распознающих генов, в древности спасавшие нас от эпидемий, соотносятся с рядом аутоиммунных расстройств – от диабета и рассеянного склероза до волчанки{592}. Переживет ли человек ВИЧ или малярию, выдаст ли адекватную иммунную реакцию на корь – зависит от конкретного варианта патоген-распознающего HLA-комплекса, который формировался для противодействия патогенам в далеком прошлом.

Древние эпидемии и пандемии оставили на нас сильный отпечаток. И хотя связь между генетическими адаптациями к древним эпидемиям и нашей уязвимостью для современных патогенов стала выявляться лишь недавно благодаря достижениям генетических исследований, ученые предполагают, что таких связей еще немало и их еще предстоит обнаружить. Возможно, нашей подверженности воздействию сегодняшних – и завтрашних – патогенов мы в значительной степени обязаны тому, как наши предки справлялись с патогенами прошлого{593}.

* * *

Учитывая огромную роль, которую патогены и пандемии сыграли в нашей эволюции, логично предположить, что они поучаствовали и в формировании нашего поведения. Психологи, историки и антропологи это предположение подтверждают. Эволюционные психологи Кори Финчер и Рэнди Торнхилл считают, что культура как таковая – обособление отдельных групп по территориальному и поведенческому признаку – появилась как поведенческая адаптация к засилью эпидемий.

В основе этой теории лежит понятие «иммунное поведение». Это общественные и индивидуальные действия, помогающие избегать патогенов: например, нежелание селиться на определенных участках местности вроде болот, некоторые кулинарные пристрастия вроде добавления в пищу пряностей с антибактериальными свойствами. Это не значит, что данные привычки сознательно вырабатывались для защиты от патогенов, люди могут и не знать об их охранной функции. Однако сложившееся иммунное поведение, как правило, закрепляется, поскольку его приверженцы меньше страдают от инфекционных болезней. Соответствующий уклад, усваиваясь детьми от родителей, укореняется в этносе.

На заре нашей эволюции, когда мобильность человечества была относительно ограниченной, иммунное поведение отличалось высокой степенью локализованности, поскольку у патогенов и их жертв шло тесное взаимоприспособление. Отголоски подобной притирки наблюдаются и сегодня. В Судане антропологи обнаружили, что иммунное поведение, защищающее от патогена под названием лейшмания, разнится от деревни к деревне. Такие различия, скорее всего, объясняется разнообразием патогенов, с которыми приходится сталкиваться жителям: то, что действует в одной местности против одного штамма патогена, может не сработать в другой против других штаммов. И действительно, на небольшом, по географическим меркам, удалении друг от друга было найдено свыше сотни генетически различных штаммов лейшмании{594}.

Из-за специфичности иммунного поведения особенно рискованным становилось взаимодействие с чужаками. Ничего не понимая в местных патогенах и не владея нужным иммунным поведением, позволяющим их избегать, они могли навредить этой профилактике (или принести чуждые штаммы патогена). Таким образом, росла ценность «своих» по сравнению с «чужими», а с ней и способы подчеркнуть разницу – костюмы, татуировки – и мировоззрение, культивирующее настороженность – ксенофобия и этноцентризм. В результате со временем складывались отличные друг от друга культуры.

Как предполагает специалист по истории болезней Уильям Макнилл, именно такие высоколокализованные особенности иммунного поведения обусловили появление в Индии кастовой системы, строго ограничивающей контакты между кастами и вынуждающей проходить сложные обряды очищения, если контакт все же состоялся. Отчасти, как считает Макнилл, это может объясняться наличием у каждой группы определенного иммунного поведения, направленного против привычных для нее патогенов, и потребностью в системе, стоящей на страже межгрупповых границ{595}.

Характерно, что в местностях с повышенным количеством патогенов наблюдается большее разнообразие этнических групп (среди коренных народов), и наоборот{596}. Патогенное разнообразие – один из сильнейших факторов, потенциально позволяющих спрогнозировать уровень этнического разнообразия в регионе{597}. В экспериментах увеличение осведомленности о патогенах вело к большей приверженности своей этнической группе, позволяя предположить, что лежащее в основе культурных различий пристрастие к собственной группе действительно связано со страхом перед болезнями. В исследовании 2006 года антропологи выяснили, что подогретый страх перед заражением (например, когда человеку сообщают, что молоко, которое он собирается выпить, испорчено) обостряет его этноцентричность по сравнению с теми, чей страх перед заражением не был искусственно взвинчен{598}.