— То есть духовно Вселенная разбухает?

— Я спрашиваю тебя серьезно: как по-твоему, есть что-нибудь в этой фразе?

— А физически, значит, она истощается? — сказала Конни, опять взглянув на него. — Но, по-моему, ты явно полнеешь. И я далека от истощения. А разве солнце уменьшилось в размерах за последнее тысячелетие? И, наверное, Ева предложила Адаму яблоко, которое было не больше наших красных пепинов? Ты не согласен?

— Нет, ты послушай, что он говорит дальше: «Таким образом, Вселенная очень медленно, неуловимо для глаза в нашем временном измерении, стремится к новым творческим энергетическим состояниям, так что наш физический мир, такой, каким мы его знаем сегодня, в конце концов станет некоей пульсацией, почти не отличимой от небытия».

Конни слушала, едва сдерживая смех. В ответ напрашивалось столько всяких непристойностей. Но она только сказала:

— Что это за чепуха! Как будто крошечным самовлюбленным сознанием автора можно постигнуть сверхдлительные космические процессы. Это может значить только одно. Автор — какой-нибудь физический урод, потому и хочет, чтобы материальный мир постигла катастрофа. Какое беспардонное нахальство!

— Да ты послушай дальше. Негоже прерывать великого человека на полуслове. «Нынешний тип миропорядка возник в невообразимом прошлом и погибнет в невообразимом будущем. Останется неистощимое множество абстрактных форм плюс творческий импульс, вечно меняющийся и вечно готовый к творению, побуждаемый собственными порождениями и Богом, от чьей мудрости зависят все упорядоченные формы». Каково закручено!

Конни слушала и не могла справиться с раздражением.

— Господи, какая чушь! — не выдержала она. — Вот уж кто духовно разбух! Невообразимости, нынешний тип миропорядка, неистощимое множество абстрактных форм, вечно меняющийся творческий импульс и Бог вперемежку с упорядоченными формами. Но ведь это просто идиотизм.

— Должен признать, несколько туманный подбор сущностей. Смесь, так сказать, различных газов, — проговорил Клиффорд. — И все-таки мне кажется, что-то в этой идее есть — «Вселенная духовно воспаряет, а физически истощается».

— Да? Ну и пусть воспаряет. Лишь бы здесь внизу физически со мной ничего не случилось.

— Тебе так нравится твое физическое тело? — спросил он.

— Я люблю его. — И опять в ее памяти прозвучали слова: «Не попка, а печка, ладная, круглая, теплая».

— Странное заявление, ведь общепризнано, что тело — это оковы для духа. Хотя женщинам заказаны высшие радости ума.

— Высшие радости? — переспросила она, взглянув прямо ему в глаза. — И это тарабарщина, по-твоему, может доставить уму высшую радость? Нет уж, уволь меня от таких радостей. Оставь мне мое тело. Я уверена, жизнь тела, если оно действительно пробудилось к жизни, куда реальнее, чем жизнь ума. Но вокруг нас ходит столько мертвецов, у которых жив один мозг.

Клиффорд слушал ее и не верил своим ушам.

— Но жизнь ради тела — животная жизнь.

— Она в тысячу раз лучше, чем жизнь профессиональных мертвецов. К сожалению, человеческое тело только начинает пробуждаться. Древние греки были прекрасной вспышкой. Но Платон и Аристотель нанесли ему смертельный удар. А Иисус довершил дело. Но теперь человеческое тело опять воспрянуло к жизни. Оно, действительно, выходит на свет из могильного склепа. Любовь скоро восторжествует на земле. И настанет царство живых людей.

— И ты выступаешь как провозвестница новой жизни. Согласен, тебя ждет отдых, море, Венеция, но, пожалуйста, не надо так откровенно ликовать. Это неприлично. Поверь мне. Бог, кто бы он ни был, медленно, очень медленно, но упраздняет внутренности, пищеварительную систему в человеческом существе, выпестывая в нем более возвышенное, более духовное существо.

— Почему я должна верить тебе, Клиффорд, когда я чувствую, что Бог, кто бы он ни был, проснулся, наконец, в моем теле и так радостно трепещет там, как первый луч зари.

— Вот именно! И что произвело в тебе эту разительную перемену? Твоя обнаженная пляска под дождем, игра в вакханку? Это что, жажда чувственных радостей, предвкушение Венеции?

— И то и другое! По-твоему, это ужасно, что я загодя предаюсь восторгу?

— Я бы сказал, ужасно так откровенно его обнаруживать.

— Ну что ж, тогда я буду скрывать свои чувства.

— Пожалуйста, не утруждайся! Ты почти заразила меня своим настроением. Мне вдруг показалось, что это я еду.

— Так давай поедем вместе.

— Это мы уже с тобой обсудили. К тому же, если уж совсем честно, твой восторг в значительной мере объясняется еще и другим: завтра ты скажешь «прости», правда на время, всему, что видишь здесь изо дня в день многие годы. В этом заключается особая сладость: «Прощай, все и вся!» Но всякое расставание в одном месте сулит встречи в другом. А новая встреча — всегда новое бремя.

— Вот уж не собираюсь взваливать на себя никакого бремени.

— Не заносись, когда боги слушают…

— А я и не заношусь, — резко оборвала Конни.

Но поездка все-таки манила ее; какое счастье обрести давно утраченную свободу, хотя бы и ненадолго. Она ничего не могла с собой поделать. В ту ночь Клиффорд так и не смог заснуть: до самого утра играли они с миссис Болтон в карты, пока сиделка чуть не свалилась со стула.

И вот наконец наступил день приезда Хильды, Конни условилась с Меллорсом, что, если судьба напоследок улыбнется им, она повесит на окне зеленую шаль. Если дело сорвется — красную.

Миссис Болтон помогла Конни укладываться.

— Ваша милость будет так счастлива перемене обстановки.

— Наверное. А вам не обременительно одной ухаживать за сэром Клиффордом?

— Конечно нет! Я с ним прекрасно управляюсь. Ведь я могу оказать ему помощь буквально во всем. Вам не кажется, что его самочувствие заметно улучшилось?

— Действительно, улучшилось. Вы сделали чудо.

— Нет, правда? Мужчины ведь все одинаковы. Как малые дети, их надо хвалить, ублажать, им надо поддакивать. Они всегда должны чувствовать, что за ними последнее слово. Вы согласны со мной, ваша милость?

— Боюсь, что в этой области у меня слишком маленький опыт.

Оторвавшись от сборов, Конни взглянула на миссис Болтон и вдруг спросила:

— А ваш муж? Вы его умели ублажить?

Миссис Болтон тоже отвлеклась на секунду.

— Да, конечно, — сказала она. — Умела. И хотя он видел все мои хитрости, я всегда делала что хотела.

— И он никогда не командовал вами?

— Почти никогда. Изредка, правда, мелькнет у него в глазах что-то такое, а уж я знаю — прекословить нельзя. Но обычно он покорялся. И никогда не командовал. Но и я не командовала. Знала, когда уступить, и уступала. Хотя иногда мне это было и нелегко.