Появление Мария в Минтурнах поставило местных магистратов — дуумвиров — и членов городского совета в сложное положение. Наиболее почтенные горожане были тесно связаны с заклятыми врагами Мария — Метеллами, — но среди простых людей Марий пользовался чрезвычайной популярностью; законность приказа о его убийстве, учитывая условия, в которых сенат издал его, могла вызывать сомнения.[836] Поэтому никто не решался взять на себя неприятную роль палача. Дальнейшее выглядит сюжетом, достойным романтической баллады: лишить Мария жизни согласился какойто галл или кимвр.[837] Однако, когда варвар вошел в дом, где находился победитель при Верцеллах, ему показалось, будто в темноте глаза полководца горят ярким огнем, а его голос из тьмы грозно вопрошает: «Неужели ты дерзнешь убить Гая Мария?» Варвар бросился бежать, бросив меч, и закричал: «Я не могу убить Гая Мария!» После этого жители и старейшины Минтурн, то ли увидев в происшедшем знамение, то ли устыдившись и вспомнив, что хотят лишить жизни человека, спасшего Италию, раскаялись в первоначальном своем намерении и решили помочь ему (Плутарх. Марий. 39. 1–4; Annum. ГВ. I. 61; Ливии. Эпитома 77; Валерий Максим. П. 10. 6; Беллей Патеркул. П. 19. 3–4).

Затем «все должностные лица вместе вошли к Марию и, окружив его, отвели к морю… Дорогу к морю преграждала посвященная Марике роща, которую там чтили как святыню и заботились, чтобы ничто внесенное в нее не выносилось обратно. Чтобы обойти ее кругом, нужно было потратить много времени, и тогда один из старейших провожатых вскричал, что ни одна дорога не заповедна, если по ней идет к спасению Марий, первым взял на плечи часть поклажи, которую несли на корабль, и прошел через рощу. Добрая воля спутников помогла быстро собрать все необходимое, некий Белей предоставил Марию судно, а потом, изобразив все эти события на картине, посвятил ее в храм[838]» (Плутарх. Марий. 39–40).

Более кратко, но с не меньшим пафосом описал эти события Цицерон: «Разве жители Минтурн, которые спасли Мария от меча гражданской войны и нечестивых рук, дали кров и отдых ему, измученному голодом, усталостью и бурями, снарядили в дорогу, предоставили корабль и его, когда он покидал землю, которую спас, провожали с молитвами, напутствиями и слезами, не снискали этим навек добрую славу?»* (За Планция. 26).[839]

Как видим, Цицерон ничего не сказал ни об осле, ни о варварепалаче.[840] Вытекает ли отсюда, что все эти детали не заслуживают доверия? Что касается осла, то это явно фольклорная подробность,[841] а вот поведение германца (или галла) представляется вполне объяснимым. Он был общественным рабом и, очевидно, выполнял грязную работу городского палача. Вряд ли речь шла о том, что он вызвался убивать Мария добровольно — ему просто велели выполнить его обязанности. С учетом этой поправки все встает на свои места: варвар вошел в помещение, где должен был казнить пленника, но тот надменно спросил его: неужели он посмеет убить самого Мария? Узнав, с кем имеет дело, палач, естественно, оробел — он не мог не знать, что у простых горожан полководец пользуется популярностью. А если они отомстят? А если объявятся родственники? О кровной мести варвар, особенно если он был германцем, наверняка знал не понаслышке. Не приходится удивляться, что он отказался убивать Мария. Магистраты же, повидимому, объявили это божественным знамением и, ссылаясь на волю небожителей, отпустили победителя Югурты и кимвров.[842]

Так начались заморские странствия несгибаемого арпината. «Фортуна сохранила его для новой войны» (Флор. III. 21. 8). Как заметил Теодор Моммзен, неизвестно, благодарил ли Сулла свою счастливую звезду за то, что ему не довелось стать убийцей Мария, но сведений о том, что власти Минтурн и сам город были наказаны за содействие изгнаннику, нет.[843]

Соратникам полководца удалось уйти, повидимому, без особого труда, поскольку все усилия были брошены на поиски двух главных зачинщиков — Мария и Сульпиция.[844] Один из Граниев бежал, как уже говорилось, на Энарию, сын Мария Гай — в Африку,[845] Децим Брут — в Дальнюю Испанию (Плутарх. Марий. 35.12; Граний Лициниан. XXXV. 16F). В свое время они вернутся в Рим, и отнюдь не с намерением явить образцы милосердия. Но это будет уже много месяцев спустя, когда Сулла покинет Италию.

Объявление Мария, Сульпиция и их приверженцев врагами римского народа было лишь одним из мероприятий победившей стороны. Наряду с ним приняли еще одно решение — об отмене всех законов Сульпиция (Аппиан. ТВ. I. 59. 268). Если отмена законов об исключении из сената тех его членов, чей долг превышал 2 тысячи денариев, и передаче командования от Суллы Марию представляется вполне очевидной, того же нельзя сказать о самом главном — распределении италийцев и вольноотпущенников по 35 трибам. «Если бы Сулле хватило мудрости и великодушия издать заново этот закон от собственного имени, беспорядков и кровопролития, последовавших вскоре, можно было бы избежать».[846] Впоследствии ему придется сделать это, но лишь после огромных жертв и страданий, которые выпадут на долю Италии. Точно так же, когда в 103 году сенат не хотел давать землю воинам Мария, тот в союзе с Сатурнином добился своего, и хотя Сатурнин погиб, а Марию пришлось вскоре отойти в тень, наделы остались за солдатами. То же произошло и во время Союзнической войны, когда «римляне предпочли, обессилев сами, дать права гражданства побежденным и надломленным [италийцам], чем сделать то же самое, пока были сильны обе стороны» (Беллей Патеркул. П. 17. 1). Но у этой неразумной, на взгляд мирного обывателя, стратегии была своя логика — тех, кто уступает без борьбы, могут счесть слабым и не удостоить какого бы то ни было уважения.