Разнообразные мемуарные записи позволяют представить сцены этой былой дружеской идиллии. Вот стареющий министр празднует сорокалетие своей женитьбы. Любезные друзья организуют вечер в ресторане магрибинца по имени Эдгар, угощают друга министра североафриканскими блюдами, а может, и дарят ему и его супруге какие-нибудь приятные подарки. А назавтра после веселого застолья сотрапезники вдруг бросаются по дешевке скупать акции захудалой, опустившейся на дно американской упаковочной компании «Треугольник». Еще через несколько дней правительство Франции покупает эту компанию, стоимость ее акций мгновенно возрастает, и веселые собутыльники министра кладут в карман миллионы. Кто-то их, стало быть, известил в тот праздничный вечер о предстоящей операции, не иначе как в очень узком кругу. На их беду, нью-йоркская биржевая полиция заметила этот странный заморский ажиотаж, однако до суда дело дошло много позднее. И случилось так, что лучший друг президента Миттерана, запросто, без доклада входивший в Елисейский дворец и в кабинет старого друга (которому он и деньги давал по дружбе), предложил скромному работяге министру финансов миллион на покупку квартиры в некогда русском, модном нынче XVI округе: бери, бери, Пьерушко, будут деньги – отдашь, что там какой-то миллион, когда через руки проходят туда-сюда такие деньжищи, а то что ж у тебя, министр, и квартиры своей нет, на, купи, порадуй жену. Друг этот – звали его Пафис (Пела) – был отчаянный спекулянт, он запутался в конце концов в своих комбинациях, так что даже в кабинет к другу-президенту стало ему ходить невозможно, и умер он покрытый позором.

А министр финансов стал тем временем премьер-министром Франции, и все так же боролся с коррупцией, и экономил народные деньги, и делал свое дело (как позднее выяснилось, не слишком, впрочем, успешно), но вот тут, разбирая бумаги покойного спекулянта П. Пела следователи наткнулись и на тот злосчастный миллион, что нужен был скромному работяге министру на покупку квартиры. Стали тягать премьера на допросы, а тут еще подошли парламентские выборы, социалисты потерпели позорное поражение, премьер-министр лишился поста; а судебное дело все висело над ним, и, как знать, может, уже и не одно. Может, много на нем висело, и многое мог бы он рассказать в кабинете следователя. О лучшем друге президента. И о радостях дружбы…

И вот, по официальной версии, в день первомайского пролетарско-профсоюзного праздника попросил Береговой-Береговуа казенного шофера остановить персональную машину у берега канала, вышел подышать, якобы прихватив из бардачка украдкой пистолет своего охранника, и там, на берегу, пустил себе пулю в лоб в самый разгар боевых профсоюзных шествий… Здешние журналисты умилялись, узнав, что фамилия бывшего премьера – Береговуа – по-русски означает Береговой, и что счеты с жизнью он свел на берегу, приплыл, стало быть, к этому берегу. Разве не трогательно?.. Что до меня, то умилению моему мешает неуместная мысль, что столько близких к президенту Миттерану людей погибали накануне следствия – один, второй, третий… Все, кто слишком много знал. И следствия не было, и все шито-крыто, кто не нужно – не был упомянут.

На такие вот грустные воспоминания наводит меня это фараоновское министерство. Иногда я даже медлю еще на вокзале, прежде чем шагнуть на темную и пустынную улицу Берси, – гуляю по веселому Лионскому вокзалу, откуда мчатся поезда на юг, и можно добраться в скоростном ТЖВ за два часа до Лиона; за три – до Женевы, а если чуток потерпеть – и до синего Средиземного моря… Вокзал, как и столичный мост Александра III, был построен к открытию Всемирной выставки 1900 года – счастливо и красиво начинался век, и новый вокзальный фасад, украшенный высокой башней с часами кокетливо маячил над привокзальной площадью. Ни казна, ни компания скорых экспрессов ПЛМ (Париж – Лион – Средиземное море) не жалели средств на пышную вокзальную роскошь в стиле бель эпок. В билетном зале над кассами и сегодня можно любоваться «галереей фресок», где самые дорогие тогдашние художники представили публике соблазнительные пейзажи прекрасной Франции, которыми они смогут любоваться на пути к синему морю: купи билет – и кати! Но еще роскошней, чем билетный зал, обставлен был и расписан вокзальный ресторан «Голубой экспресс», что на втором этаже. Там есть, кроме главного зала, Золоченый салон, Алжирский салон, Тунисский салон. Сам президент Франции открывал некогда этот ресторан. Атмосфера роскоши бель эпок должна была соблазнить пассажира еще на вокзале, заверить его, что это будет сказочное путешествие. Из тех, что не забываются…

И верно ведь, они не забывались. Полвека спустя стареющий русско-американский писатель, сидя в университетском городке США, растроганно описывал (сперва по-английски, потом в собственном переводе на родной русский) упоительную роскошь спальных вагонов тогдашней Международной компании спальных вагонов. Речь, как вы догадались, идет о Владимире Набокове. Откройте седьмую главу его мемуарного романа «Другие берега» – и вы все поймете… «За длинной чередой качких, узких голубых коридоров, уклоняющихся от ног, нарядные столики в широкооконном вагоне-ресторане, с белыми конусами сложенных салфеток и аквамариновыми бутылками минеральной воды, сначала представлялись прохладным и стойким убежищем, где все прельщало – и пропеллер вентилятора на потолке, и деревянные болванки швейцарского шоколада в лиловых обертках у приборов, даже запах и зыбь глазчатого бульона в толстогубых чашках…»

Внезапно разбогатев, писатель этот поселился в старинном, того же самого стиля бель эпок, роскошном швейцарском отеле и доживал там оставшуюся ему четверть жизни, переносясь мыслями в начало века…

Вряд ли у нас достанет денег на ночлег в подобном отеле, но окажетесь в Париже – можете побывать на Лионском вокзале. Хотя бы и без билета, совершенно бесплатно. Вокзал открыт для всех.

На юго-восточной окраине Парижа раскинулся огромный, чуть не в тысячу гектаров Венсеннский лес, а в лесу (формально – уже за чертой Парижа) – могучий, старинный Венсеннский замок королей. До Венсеннского леса легко добраться на метро – выйти у станции «Порт-Доре», что значит «Золоченые ворота», но предупреждаю, что если вы с детьми, то вы далеко не уйдете, тут и останетесь, ибо близ станции метро у ворот парка расположен самый большой в Париже зоопарк. Его устроил в 1931 году знаменитый мастер зверинцев из Гамбурга, и тут все было как положено: огромные искусственные скалы со специальными укрытиями для обезьян, и рвы, и заросли, где гуляли на свободе, рычали и ссорились два десятка львов, паслись зебры и страусы, гуляли слоны и жирафы, мельтешили сто двадцать павианов, привезенных из Абиссинии, а внутри самой большой скалы ходил лифт, позволявший подняться на вершину и оглядеть живописные окрестности. В первое же воскресенье после открытия зоопарк посетило 50 000 человек, парижане балдели от львиного рыка, и администрации стоило больших трудов уговорить их не швырять павианам конфеты, а жирафам табак.

Зоопарк открылся во время памятной для Венсеннского леса колониальной выставки, однако для истории этих мест истекшие с тех пор восемьдесят лет не представляются сколько-нибудь существенным отрезком времени, ибо уже в IX веке лес этот был одним из любимых охотничьих угодий французских королей. В XII веке Людовик VII приказал построить здесь замок, его сын Филипп-Август окружил лес стеной, а Людовик Святой, любивший эти места и творивший тут, сидя под развесистым дубом, суд и расправу, приказал построить Святую часовню. Старинные замковые стены видели торжества, и свадьбы, и тризны: здесь сыграли свадьбу Филиппа III, а позднее и Филиппа IV – с одиннадцатилетней Жанной Наваррской. Здесь отдали Богу душу и Людовик X, и Филипп V, и последний король из династии Капетингов Карл IV. Нынешний, настоящий, могучий замок, похожий на Виндзорский замок английских королей, начал здесь строить лишь Филипп IV. Война опустошила его казну, так что достроить донжон замка удалось лишь королю Карлу V, который и сам был рожден в Венсенне. Карл V обставил замок великолепной мебелью, перевез сюда часть своих сокровищ и библиотеку. Вообще в XVI веке замок весьма тесно был связан с жизнью королей. В 1574 году здесь умер Карл IX, терзаемый угрызениями совести при воспоминании о Варфоломеевской ночи.