циклы, связанные с путешествиями, психологически и творчески непривлекательны, хотя я сам в свое время отдал дань этой форме.

— И еще вопрос: в чем вы видите своеобразие грузинского поэтического образного строя и значение этого своеобразия?

— Образный строй грузинской поэзии, — ответил Симон Иванович, — тесно связан с развитием образной природы грузинского языка, народной грузинской речи, с ее идиоматическим богатством, природой ее метафор. Изначально язык является не только оружием утилитарного общения людей, но и оружием эстетического освоения действительности, язык — это материализация духовной культуры народа, он — его высшее творение. В 1946 году Борис Пастернак как переводчик, приобщившийся к тому времени к грузинской поэзии — классической и современной — и во многом познавший ее тайны, писал: «В ряду искусств Грузии ее новая поэзия занимает первое место. Своим огнем и яркостью она отчасти обязана сокровищам языка. Народная речь в Грузии до сих пор пестрит пережитками старины и следами забытых поверий... Явления словесности, например, красота иного изречения или тонкости какой-нибудь поговорки, больше, чем византизмы церковной мелодии... соответствуют впечатлительности и живости грузинского характера, склонности фантазировать, ораторской жилке, способности увлекаться». Как видим, здесь по-своему выражена, подчеркнута связь между исторической жизнью народа, его характером, народной речью, языком. Историческая судьба народа и его психические черты закрепляются в языке, но не застывают, а динамически развиваются вместе с ним. Поэтому и национальная форма, начиная от ее первоосновы — языка — и кончая тем, что вы назвали образным строем поэзии, находится в вечном движении, в постоянной динамике, в процессе развития и обогащения. Этот процесс безграничен, как безгранична сама история.

Нельзя исключать из процесса взаимовлияния исторической жизни народа и культурного его развития, фиксируемого языком, речью, поэзией, образным строем этой поэзии, и другие факторы, например географический. Как-то Николай Тихонов, говоря о грузинской поэзии, справедливо подчеркнул, что на материю языка, на плоть и ткань речи определенно влияют географические условия жизни народа. Я помню, он сравнивал русское «вода» и грузинское «цкали», видя в первом словно отзвук плавного течения русских долинных рек, а во втором — отголосок буйного плеска грузинских горных потоков.

Через язык, им созданный, народ оказывается соавтором любого поэта. Вспомним пушкинские французские, тютчевские немецкие или церетелевские русские стихи. Эти поэты владели другими языками совершенно, а вот стихи, о которых я говорю, нечего и сравнивать с произведениями, созданными Пушкиным, Тютчевым, Церетели на родном языке. Поэт, вспомним Маяковского, всегда «подмастерье» народа-«языкотворца».

Чиковани умолкает. Он заметно утомлен. Мы с Георгием Маргвелашвили собираемся уходить.

Симон Иванович, сидя за столом, протянул свою тонкую руку, и хорошо, что я вовремя заметил, как он чуть-чуть повел ею из стороны в сторону, отыскивая мою ладонь...

Небо светилось чистыми звездами. И воздух был такой же чистый. Тонкий, легкий — надышаться им было невозможно.

Мы шли молча. В молчании гор. И каждый, наверное, думал об одном и том же. Но Георгий вдруг заговорил. Стихами Симона Чиковани:

В Гегути ночь еще не побледнела,

когда во мраке теплом и густом

стыдливый светлячок — цицинатела

над придорожным вспыхнула кустом.

Не устремляйся к небу понапрасну, —

твой свет холодный звездам не родня.

Погаснешь, а вослед и я погасну —

цицинатела! Пожалей меня...

В ту ночь стихотворение это звучало томительно-печально, и Георгий читал его с сжимающим горло волнением:

Ночным цветком гори в грузинских селах,

над Грузией стыдливо расцветай,

светись во мраке кос ее тяжелых.

Моя свеча! Не тай! Не улетай![31]

Не думал я, однако, что никогда больше не увижу поэта...

ПРИБЛИЖЕНИЕ ПРОШЛОГО

Факт остается фактом — наш разговор сначала не состоялся. Обычно такой общительный, веселый собеседник, Ираклий Абашидзе был немногословен. Он сказал мне:

— Поэту трудно говорить о своих стихах, о своих планах. Лирику не запрограммируешь, иногда стихотворение рождается вдруг. А в другом случае его вынашиваешь годами. Как говорил Маяковский: «долго ходят, размозолев от брожения».

И тут же, словно сворачивая разговор, Абашидзе говорит:

— Вообще же у лирика есть большое преимущество перед прозаиком — он говорит о себе в своих стихах.

— Значит, мне просто надо читать ваши стихи?

— Это всегда приятно автору.

Здесь я почувствовал, что интонация в моем вопросе была не та: ведь я достаточно хорошо знал, часто читал стихи Абашидзе. Но вот писать о нем мне приходится впервые, а мой вопрос никак не способствовал тому, чтобы «подогреть интерес» к нашему разговору.

И все же мы договорились встретиться снова.

У каждого поэта, наверное, есть стихотворения и строчки, наиболее точно выражающие природу его дарования, своеобразие его личности. Для меня Ираклий Абашидзе полнее всего раскрылся в «Приближении» (1955) и в «Памяти невысказанных стихов» (1957). Первое написано, наверное, в минуты особенной откровенности, когда поэт был на пороге своего пятидесятилетия и почувствовал необходимость спросить самого себя:

Неужели в словах

Заведется излишек рассудка,

Непосредственность речи

Степенною скукой сменив,

Перестанет строка

Отзываться бессонно и чутко

Шуму ранней листвы

И осеннему шелесту нив?..

И в конце:

Если мир прекратит

Предо мной открываться, как внове,

Если крылья мечты

Отрешит от себя вышина...

О раздумье мое!

Обрываю тебя на полслове —

Эта весть роковая

До слуха дойти не должна![32]

Во втором стихотворении поэт пишет о «невысказанных стихах», о тех, что жили в нем и жгли огнем душу:

И вот во мне звучите вы опять,

Не силясь грешный опыт воплощенья

Проделать, чтобы памятником стать... [33]

В этих строчках, я думаю, секрет поэтической личности Ираклия Абашидзе. Есть лирика, как ее называют, интеллектуальная, главное обаяние которой в движении мысли поэта. Для лирики же Ираклия