— Похож ли он на светского кавалера?

— Ты же знаешь, Андрей Ильич, что я в свете мало бывала. А вот на батюшкиных собутыльников чем-то смахивает, на всех этих картежных академиков…

— Вон оно что. А скажи, Машенька, хорошо ли ты говоришь по-французски?

Маша смутилась.

— Мне учителя нанимали… — призналась она. — Да только я говорить стыжусь… много ошибок делаю… А на что тебе французский?

— Есть некое подозрение. Граф так же сим наречием владеет?

— Граф-то владеет. Да только выговор у него какой-то нелепый, или мне так кажется? А на что тебе, Андрей Ильич?

— Хочу понять — точно ли наш трофей знает французский язык. А коли знает — не на медные ли гроши его учили… Видишь ли, он как-то не по-благородному и по-русски-то говорит…

— Знаешь, Андрей Ильич, я тебе правду скажу — девицы на выданье французский язык плохо знают, и тот, кто знает чуть лучше, уже для них — и маркиз, и французский принц… — тут Маша смутилась и замолчала, словно ожидая расспросов.

Но Андрей не хотел ее беспокоить воспоминаниями; он полагал, что время еще не настало. Опять же, и портрет Евгении ждал своего часа. Так что Маша сдала Соломина с рук на руки Еремею.

— А скажи, дяденька, куда наших пленников определили? — спросил Андрей.

— Малого заперли в чулане, его охотники сторожат. А другого затолкали в погреб. Дали ему медвежью шубу — авось не замерзнет. Дом-то — не тюрьма, тут и запирать негде.

— Ты, Еремей Павлович, слышал, как малый верещал?

— Да слышал…

— Ничего знакомого в этом голоске не расслышал?

— Спаси и сохрани от таких знакомцев!

— Ну, выходит, показалось мне.

— А что померещилось?

— Что я такую дребедень уже слыхивал, и голосок был такой же — быстренький, дробненький да впридачу хныкливый.

— Фофаня, что ли? Он так иногда тараторит да еще слезу подпущает. Послушаешь, послушаешь — да у самого в голове дребедень случается…

— Вот именно.

Андрей задумался. Вопрос был один: что же такое он изловил? И не повторяется ли история про охотника и медведя? Ежели в вымогательство замешан как-то «малый двор», то что делать с добычей? Везти к Шешковскому? Но черт ли его, Шешковского, разберет — может, там сплетена хитрая интрига, поставлена ловушка, а тут вдруг заявится мушкетерский капитан Соломин, и интрига пойдет прахом! И поди разгадай, кто этот высокомерный кавалер, не побоявшийся устроить под самой столицей целое побоище. (О том, что вокруг «малого двора» отираются авантюристы всех мастей, Андрей, разумеется, знал; знал и то, что их обыкновенно употребляют для всяких сомнительных дел.)

И тут он вспомнил кое-что любопытное. Мысль, пришедшая в голову, сперва насмешила его — до громкого хохота. Еремей, не ожидавший, что барин заржет, как жеребец стоялый, перекрестился сам и питомца перекрестил.

— Ну, теперь нам главное — дня три не то четыре продержаться, — сказал Андрей. — Еремей Павлович, не бойся, я с ума не съехал. Ничего тебе растолковывать пока не стану. Я сам еще не до конца свою идею додумал… Ступай спать, утро вечера мудренее.

— Шкатулу я тебе под кровать поставил, — предупредил дядька.

— Вот и отлично…

Наутро Венецкие пришли к Андрею пить кофей с сухариками. Граф был обеспокоен — мало ему раздора с матушкой, так еще и смутная интрига, исходящая от «малого двора»…

Маша, убедившись, что круглый столик накрыт по-царски, скатерти не видать под сухарницей, кофейником, разнообразными плошечками и мисочками с конфектами и печеньем, ушла хлопотать по хозяйству.

— Так что же будем делать с узником? — спросил Венецкий.

— Ничего. Кормить и поить, — был ответ.

— Ты, Соломин, не боишься?..

— Нет, не боюсь! — помягче следовало сказать, потише, ну да как уж вышло.

— А с тем, вторым?

— Тоже пусть посидит, авось станет сговорчивее.

— Соломин, тут тебе не война…

— Да ведь и не мир. Граф, мне надобны три, много — четыре дня.

— На что?

— Убедиться в одном подозрении. А потом — ежели оно подтвердится, действовать дальше.

— А ежели нет?

— Тоже действовать, только иначе.

— Тебя и пушечным залпом не остановишь.

— Не остановишь, — согласился Андрей. — А знаешь ли, почему?

— Потому что ты упрям, как стадо турецких ишаков.

— Нет, еще хуже. Граф, я ведь не один — я ведь в строю. Вон со мной рядом Гриша Беклешов стоит, Николай Акиньшин… Не видишь? Потому что глаза у тебя плотские, только то созерцают, во что можно пальцем ткнуть. А я своим зрением их вижу: Гриша — справа, Акиньшин — слева, и оба — вооружены, Гриша со шпагой, Акиньшин… тот с мушкетом… Да не шарахайся ты, я умом не повредился! В одиночку я бы не смог… А так — перед ними будет стыдно, если отступлю.

— Да, это довод, — согласился Венецкий. — Расскажи-ка еще раз, как вышло, что тебя спугнули. Хочу понять — не мои ли соколики проворонили.

— Кстати, о воронах — пошли кого-нибудь на Гончарную к доктору, пусть предупредят, что со мной такая оказия вышла. И, может, у него новости?

— С чего ты его в вороны произвел?

— Ворона и есть — ему твоя матушка прекрасную невесту сватает, а он упирается. Проворонит — локти будет кусать.

— А коли она ему не по нраву?

— Очень даже по нраву, только голова полна дребедени. До того ее своей латинщиной да германщиной забил, что для умных мыслей и места не осталось. А теперь, граф, расскажи все, что знаешь, о женихе своей кузины Поздняковой.

— Да она мне и не совсем кузина… — тут Венецкий попытался переплести между собой два родословных древа и вконец запутался. — Просто наши матушки вместе росли и дружатся, ну и тетка у них общая, госпожа Денисьева, и не спрашивай ты меня, Христа ради, что за тетка!

— А жених Поздняковой?

— Князь Копьев? О, этот — оригинал! Об него все свахи зубы обломали, что здешние, что московские. Сама государыня уж смеется. Она обещала — коли кто ему по душе придется, сама будет невесту к свадьбе убирать.

— Он где-то служит или в силу происхождения принят при дворе?

— Служил. А происхождение — когда наши государи еще не Романовыми были, а дай бог памяти… еще при царе Иоанне… Так тогда уж Копьевы сидели в Думе! Да что говорить — князь один из последних Рюриковичей, у него и грамоты есть.

— И как же вышло, что он с твоей кузиной поладил?

— Князь Никита чудаковат малость, а кузина тоже с придурью, — четко определил природу их союза Венецкий. — Они вместе ездили картину с натуры рисовать, кузина рисовала пейзаж, князь потом приделал фигуры.