Светало. Белесый день вступал в свои права. Но фонари еще горели. Проехали привокзальную площадь, с памятником Рабочему и Танкисту. Мощные мускулистые мужики с суровыми лицами. Очень условные. В советское время любили метафоры. Сейчас в моде или худосочный гламур — тоже с весьма условными, но гладкими фигурами, или загробный гиперреализм. На Центральном и Северном кладбищах стоят в полный рост из черного мрамора пугающие своей понятностью памятники городской братве, погибшей в истребительной войне друг против друга. Очень реальные и конкретные памятники.

Свернули на Тяжмаш. И здесь встали в пробке. Караван стоящих машин растянулся не меньше чем на три километра. Опоздаю, подумал Денисов. Надо было самому на метро ехать, а Василич бы за это время полтиража растащил.

— Что, Василич, надолго? Что там? Авария?

— Похоже, дорогу перекрыли. Может, начальство куда поехало.

— Тили-ли, тили-ли! А дракона повезли! — тут же проворчал Денисов и вернулся к своим мыслям.

Он не переставал удивляться парадоксам, которые все больше и больше открывались ему. Денисов никак не мог понять, например, почему при самоусложнении цивилизации одновременно происходит невероятная элементаризация системы. А Гегеля, увы, он не читал. Ну, где про диалектику. Гегель-то ему бы дымоход прочистил! Поэтому, включив сложнейшие химические процессы в своем мозгу, размышлял Денисов как-то загадочно. Как-то так, примерно. Вот, с одной стороны, жизнь становится донельзя сверхсложной. Есть и чудесные технологии, лазеры-мазеры, и уже совершенно ясно, как и откуда возникла Вселенная, и уже расшифрован геном человека, и Земля, оказывается, вовсе не круглая, а имеет форму чемодана! А дивные телескопы, синхрофазотроны и прочие коллайдеры, что сулят нам небывалые открытия? Но с другой стороны — очень уж как-то все упрощенно. Деньги. Еда. Комфорт. Деньги — их или много или мало. Еда — или вкусная, или поганая. Комфорт — или изысканный, или невыносимый. Ну, и так далее. Все в какой-то бинарной системе. И вроде бы на земле стоим, а ощущение, что по шаткому мостику идем через пропасть. Не-ет, это не я — ты — он — она, это весь этот Чемодан куда-то валится, к чертям собачьим, в тартарары!

Напрасно нас уверяют, что «в Багдаде все спокойно!» — в реальном Багдаде людей рвут на части. Да что там Багдад?! У нас тут свой Багдад! Общество разобщено. Ориентиров нет. Компас крутится, как шальной. А где же дум высокое стремленье? Нет, Россия больна, и это не высокая болезнь. Это какая-то холера. Тиф. Дизентерия. И вся страна дрищет. Среди чиновников — поголовное воровство. Среди народонаселения — апатия. Смотрят озлобленно на власть, ругают ее по привычке на кухне, а на выборы не ходят. В прошлый раз пришли процентов двенадцать. По большей части — пенсионеры. Выбирали депутатов — как женихов выбирают: этот лицом не хорош, этот вот вполне симпатичен. А у этого денег много — значит, воровать не будет. Будет, господа хорошие! И еще как будет! Где они, новые аристократы, люди чести? Те, которые своим поведением задают какие-то нормы жизни? Где Раевские, Лунины, Пестели, Рылеевы, Муравьевы-Апостолы? Болконские, наконец, Безуховы? Ну, ладно. Пусть другие — безымянные. Служащие своей стране, народу. Так нет же, одни какие-то братья Карамазовы, где Смердяков — на первых ролях. Увы. Новая элита…

Денисов поморщился. Это какое-то недоразумение. Ну да, энергичные. Но куда энергия направлена? Из миллиона сделать два. Из десяти — двадцать. Смотрят в глаза нагло: если ты такой умный, то почему такой бедный? И ведь не объяснишь, что богатство, как правило, добывается не умом, не сметкой, не трудом, а интригой, мощным нахрапом, когда с лютой энергией отнимается, сколачивается, умножается. А много ли ума надо при получении взяток? Ум нужен им потом — для безопасного вложения денег в какой-нибудь легальный бизнес. И для этого есть целая армия юристов, консалтеров и всякой другой сволочи. От большого ума, что ли, новые богатеи идут на цугундер? А кто себя считает сильно умным и не светит свое богатство, то на кой черт оно ему нужно? И живет он скромно и даже скудно, как Александр Иванович Корейко, и распирает его чувство собственной значимости, но однажды срывается, заказав в ресторане бутылку вина за три тысячи долларов, и пьет драгоценное вино, не понимая его вкуса, но голова кружится — вот я каков! А наутро официантка в Интернете, в своем блоге напишет, что был у нее вчера такой-то и пил, гад, «Шато роз», ел перепелов, а всего-то он муниципальный чиновник третьей руки. И тогда начинается лихорадочное упаковывание радужных купюр в баулы, а баулы-то, баулы куда? На приусадебном участке зарыть? И сидит он с большим своим умом на куче денег и остро ненавидит всех этих жадных и никчемных людишек. И желчно бубнит, как заведенный: завидуют! Завидуют!! Это они завидуют!!! И все для него просто.

— Куда? Куда прешь?! — заволновался Василич, стал открывать окно, хотел крикнуть что-то обидное, но вдруг успокоился. — А! Понятно. Баба.

К женщинам Василич был снисходителен.

Денисов расслабленно сидел, прикрыв глаза. Душа была замусорена и взбаламучена. Мысли зудели, как комары… Н-да-с! В политике чаще приходится врать, чем говорить правду, — это факт. Мотивируется целесообразностью. А еще о многом приходится умалчивать. Паскудно это как-то все, господа, ей-богу, паскудно! Ложь растлевает. А молчание еще больше. Но вот в быту, в обыденной жизни можно разве все время говорить правду? Не нравится человек, а ты ему в лицо: «Вы мне не нравитесь, сударь! Позвольте выйти вон!» А он тебе в рыло. А ты ему в ответ. И заканчивается все грубой некрасивой возней на полу. А человек, в общем-то, был тебе глубоко безразличен. Или тебя все-таки что-то в нем задевало? И ты не смог скрыть своего неудовольствия? Чепуха какая-то получается. А сколько бы семей распалось от признаний в случайных романах? Но ведь интрижка на стороне — это предательство! Человек осознал это, переживает, пришел, рассказал жене… Развод. Вот, наверно, поэтому и придумали исповедь. Исповедался, покаялся, очистился. Живи дальше. Мучайся. А другого не мучай. Правда, конечно, нужна, как кислород. Но дышать чистым кислородом — рехнуться можно.

Денисов встрепенулся, словно жирный слепень укусил его в шею.

Люди хотят правды, но готовы ли они выслушать всю правду? Готов ли человек выслушать правду не только о другом, но и о самом себе? Готов ли о себе выслушать правду целый народ? А ведь это может быть горькая правда. И есть ли она, эта правда? А истина и правда — это одно и то же? А что есть истина?

Но тут Денисов совсем запутался и подумал, что без стопки водки — не разобраться.

— А что, Василич, как думаешь, выиграем?

Василич насупился. Молчал.

— Ну, а если все-таки выиграем?

Ухмыльнулся.

— Будем второй срок мотать. Это ведь только первый — страшно. Эх, вот если бы газету удалось сохранить…

Денисов хмыкнул.

— Газеты больше не будет.

Заскучал Василич, заскучал и Петр Степанович. Сник, сморщился, как будто его отключили от электрической сети. А подсевшего аккумулятора хватало только на то, чтобы ворчать да кряхтеть. Иногда хотелось встать в полный рост, возвысить голос — или просто дать кому-нибудь в морду, но сил оставалось только таскать свое постаревшее тело. И махать кулаками перед условной мордой. И думал он измученно, что оскудела жизнь на качественные поступки. А ведь талантливые, сильные, умные не перестали рождаться. И люди остаются людьми, хотя есть все условия для одичания. И кто-то сопротивляется изо всех сил, а кто-то с легкостью отказывается от всей этой гуманитарной чепухи. Денисов однажды в недорогом кафе с любопытством присматривался к двум парам за соседним столиком. Они были провинциально милы. Кавалеры — неуклюжи и высокопарны, дамы — скованны и чуточку манерны. Отчетливо было видно, что обед в кафешке — это в некотором роде событие для них. Денисов откровенно любовался ими, но поразили его тосты, которые настойчиво предлагались за соседним столом. Решительно и однообразно провозглашалось: «Ну, чтобы не напрягаться!» Петр Степанович возмутился до глубины души. Как же так?! Обязательно нужно напрягаться! Чтобы в конце концов остаться человеком, нужно непременно напрягаться! Каждый день, каждый час! Но что прикажете делать в такой ситуации? Выступить с проповедью? Тихо, про себя, констатировать упадок витальных сил? Или написать гневную филиппику в глянцевый журнал, который ее, скорее всего, не напечатает? Или просто наблюдать и делать выводы — исключительно для себя, исключительно для себя, милостивые государи и государыни!