стал удивительно молчалив по поводу всего, что происходит вокруг нас. <...>

Твой

Фриц

№ 129. ШИЛЛЕРУ[326]

Франкфурт, 20 ноября 1796

Достопочтеннейший!

Я часто с печалью думаю о том, что мне теперь невозможно высказать перед вами, что у меня на душе, как бывало когда-то, но Ваше полное молчание делает меня робким, и мне всегда приходится искать какую-нибудь мелкую причину, чтобы собраться с силами и вновь упомянуть перед Вами мое имя.

Эта мелкая причина есть на сей раз просьба прислать мне обратно для просмотра мои несчастные стихи, которым не нашлось места в Вашем альманахе на этот год, потому что рукопись, посланная мною Вам из Касселя в августе, была единственная, другой у меня нет.

И, если бы это не составило для Вас большого труда, приложите Ваш отзыв, ибо для меня легче перенести что угодно, только не Ваше молчание.

Я очень хорошо понимаю каждое мельчайшее проявление Вашего участия во мне. И однажды, когда я еще жил во Франконии, Вы даже написали мне несколько слов, которые я часто повторяю себе, когда меня не признают.

Вы изменили Ваше обо мне мнение? Вы отступились от меня?

Простите мне эти вопросы. Привязанность к Вам, с которой я часто безуспешно сражался, когда она превращалась в страсть, привязанность, которая еще не вполне оставила меня, требует от меня этих вопросов.

Я корил бы себя за это, если бы Вы не были единственным человеком, ради которого я так поступился своей свободой.

Я знаю, что не успокоюсь до тех пор, пока не добьюсь чего-то, не совершу нечто, что заставит Вас вновь подать мне знак Вашего удовлетворения.

Не подумайте, что я лодырничаю, коль скоро я не говорю о своих занятиях. Но очень трудно сопротивляться подавленности, причиной которой — утрата благорасположения, подобного тому, каким владел я или о котором грезил.

Меня смущает и беспокоит каждое слово, которое я Вам пишу, а ведь при обращении с другими людьми я уже избавился от юношеской стеснительности.

Скажите же мне приветливое слово, и Вы увидите, как все во мне переменится.

Ваш истинный почитатель

Гёльдерлин

№ 132. ИОГАННУ ГОТФРИДУ ЭБЕЛЮ[327]

Франкфурт, 10 янв. 97

Дорогой мой!

Я потому лишь столь долго задерживался с ответом на Ваше первое письмо, что чувствовал, как много нужно написать в ответ, и ни один момент, когда мне выдавался досуг для письма к Вам, не казался мне подходящим, чтобы сказать Вам все, что я хотел бы сказать.

Милый Эбель! Но ведь это прекрасно — чувствовать себя оскорбленным и разочарованным так, как Вы! Не каждый может так любить Истину и Справедливость, чтобы видеть ее даже там, где ее нет, и, когда наблюдающий рассудок так подкуплен сердцем, тогда следует сказать себе, что это сердце слишком чисто для своего столетия. Сейчас почти невозможно незащищенным глазом смотреть на нашу грязную действительность, чтобы самому от нее не заболеть; насколько это возможно, лучше зажмуриться перед летящим осколком, перед дымом и пылью, въедающимися в глаза, — между прочим, прекрасный инстинкт человека таков: все то, что не имеет к нему непосредственного отношения, рассматривать более оптимистически. Но Вы способны вынести все это, и я ценю Вас гораздо более за то, что Вы сейчас еще можете видеть, нежели за то, что Вы прежде видели это не совсем так.

Я знаю, это бесконечная мука — прощаться с тем местом, где ты видел в своих мечтах и надеждах расцветшие цветы и плоды всего человечества. Но уцелел ты сам, уцелели немногие тебе близкие отдельные люди, и это прекрасно — найти целый мир в себе самом и этих немногих.

Что же касается Общего, то у меня лишь одно утешение, а именно что всякое брожение и разложение неизбежно ведут либо к уничтожению, либо к новой организации. Но уничтожения нет, значит, из нашего тлена должна возродиться юность мира. Можно сказать с уверенностью, что никогда еще мир не выглядел так пестро, как сейчас. Он несет в себе чудовищное разнообразие противоречий и контрастов. Старое и новое! Культура и неотесанность! Злоба и страсть! Эгоизм в овечьей шкуре, эгоизм в волчьей шкуре! Суеверие и безверие! Рабство и деспотизм! Неразумная мудрость, немудрый разум! Бездуховные чувства, бесчувственный дух! История, опыт, традиция без философии, философия без опыта! Энергия без принципов, принципы без энергии. Строгость без человечности, человечность без строгости. Льстивое низкопоклонство, беззастенчивое бесстыдство! Преждевременно созревшие юноши, ребячливые мужи! — Эту литанию можно бы продолжать от восхода солнца до полуночи и при этом назвать лишь тысячную долю признаков хаоса человечества. Но так и должно быть! Сей характер более изученной части рода человеческого есть, конечно, предвестник чрезвычайных событий. Я верю в грядущую революцию образа мыслей и форм представления, которая посрамит все до нее бывшие. И для нее Германия может очень многое сделать. Чем тише нарастает государство, тем пышнее расцветает оно, когда придет срок. Германия тиха, скромна[328], здесь много думают, много работают и большие движения происходят в сердцах молодых, не оформляясь во фразы, как в иных местах. Больше образования, и еще больше, бесконечно больше материала для образования! — Доброжелательство и прилежание, детскость сердца и мужественность духа — вот элементы, из которых слагается прекрасный народ. Где найдем мы эти черты более выраженными, чем у немцев? Конечно, низкое подражательство нанесло им большой урон, но чем философичнее они становились, тем самостоятельнее. Вы ведь сами говорите, мой милый: теперь нужно жить для Родины. Скоро ли Вы собираетесь это сделать? Приезжайте! Приезжайте сюда! Я Вас не пойму, если Вы не приедете. В Париже Вы бедный человек. Здесь же Ваше сердце очень, очень богато, богаче, чем Вы сами, может быть, подозреваете, а дух Ваш, как я полагаю, тоже не оскудел. Здесь у Вас есть друзья, я в том числе. <...>.

№ 136. НОЙФЕРУ

Франкфурт, 16 февр. 97

Мой дорогой! Я объехал земной шар радости, с тех пор как мы с тобой перестали писать друг другу. Я охотно рассказал бы тебе о себе, если бы хоть на минуту мог остановиться и оглянуться назад. Волна несет меня все дальше, и все мое существо слишком охвачено жизнью, чтобы я мог над собою задуматься.

И это все длится! Я все еще счастлив, как в первый миг! Это вечная, радостная, святая дружба с существом, которое по